Вид для печати
Если бы мы слушались нашего разума, у нас бы никогда не было любовных отношений. У нас бы никогда не было дружбы. Мы бы никогда не пошли на это, потому что были бы циничны: «Что-то не то происходит» или «Она меня бросит» или «У меня уже раз обжёгся, а потому…». Глупость это. Так можно упустить всю жизнь. Каждый раз нужно прыгать со скалы и отращивать крылья по пути вниз.
Рэй Брэдбери
http://www.kissland.ru/usr/templates...s/cardsexy.jpg
Незабудка, а я больше Стивена Кинга люблю.
И сли уж человек готов прыгнуть со скалы., то крылья у него уже имеються, пусть даже их и не видно совсем.
25 цитат великого мечтателя Рэя Брэдбери
22 августа 1920 года родился один из величайших писателей современности — автор знаменитой антиутопии «451° по Фаренгейту», мудрый сказочник и мечтатель о межзвездных путешествиях Рэй Брэдбери. Считается, что именно он был первым автором, который смог пробудить у читателей интерес к жанрам научной фантастики и фэнтези.
Но для AdMe.ru Брэдбери навсегда останется самым летним писателем, подарившим каждому из нас по бокалу солнечного «Вина из одуванчиков», вечным ребенком в ожидании чуда и вечным волшебником, который это чудо совершает. Сегодня мы вспоминаем самые значимые произведения фантаста и публикуем цитаты из них.
http://files4.adme.ru/files/news/par...1345555522.jpg
- Когда человеку семнадцать, он знает все. Если ему двадцать семь и он по-прежнему знает все — значит, ему все еще семнадцать.
- Есть преступления хуже, чем сжигать книги. Например — не читать их.
- Первое, что узнаешь в жизни, — это то, что ты дурак. Последнее, что узнаешь, — это что ты все тот же дурак.
- Доброта и ум — свойства старости. В двадцать лет женщине куда интересней быть бессердечной и легкомысленной.
- Чтобы выжить, надо перестать допытываться, в чем смысл жизни. Жизнь сама по себе и есть ответ.
- В войне вообще не выигрывают. Все только и делают, что проигрывают, и кто проигрывает последним, просит мира.
- У Зла есть только одна сила — та, которой наделяем его мы сами.
- Когда жизнь хороша, спорить о ней незачем.
- Любовь — это когда кто-то может вернуть человеку самого себя.
- Шире открой глаза, живи так жадно, как будто через десять секунд умрёшь. Старайся увидеть мир. Он прекраснее любой мечты, созданной на фабрике и оплаченной деньгами. Не проси гарантий, не ищи покоя — такого зверя нет на свете.
- Когда живешь все время рядом с людьми, они не меняются ни на йоту. Вы изумляетесь происшедшим в них переменам, только если расстаетесь надолго, на годы.
- Искать кроликов в шляпах — гиблое дело, все равно как искать хоть каплю здравого смысла в голове у некоторых людей.
- Улыбайся, не доставляй беде удовольствия.
- Человеческая память похожа на чувствительную фотопленку, и мы всю жизнь только и делаем, что стараемся стереть запечатлевшееся на ней.
- Да. Свободного времени у нас достаточно. Но есть ли у нас время подумать?
- У нас одна обязанность — быть счастливыми.
- Кто перестал удивляться, тот перестал любить, а перестал любить — считай, у тебя и жизни нет, а у кого жизни нет — тот, считай, сошел в могилу.
- И если жить полной жизнью — значит умереть скорее, пусть так: предпочитаю умереть быстро, но сперва вкусить ещё от жизни.
- Не важно, что именно ты делаешь, важно, чтобы все, к чему ты прикасаешься, меняло форму, становилось не таким, как раньше, чтобы в нем оставалась частица тебя самого. В этом разница между человеком, просто стригущим траву на лужайке, и настоящим садовником.
- Сами создавайте то, что может спасти мир, — и если утонете по дороге, так хоть будете знать, что плыли к берегу.
- Книги — только одно из вместилищ, где мы храним то, что боимся забыть.
- Главный секрет творчества в том, чтобы относиться к своим идеям, как к кошкам — просто заставьте их следовать за вами.
- Любовь — это когда хочешь переживать с кем-то все четыре времени года. Когда хочешь бежать с кем-то от весенней грозы под усыпанную цветами сирень, а летом собирать ягоды и купаться в реке. Осенью вместе варить варенье и заклеивать окна от холода. Зимой — помогать пережить насморк и долгие вечера...
- Я испытывал простое и самое большое на свете счастье — я был жив.
Рассказ о любви .Рэй Брэдбери.
То была неделя, когда Энн Тейлор приехала преподавать в летней школе в Гринтауне. Ей тогда исполнилось двадцать четыре, а Бобу Сполдингу не было еще четырнадцати.
Энн Тейлор запомнилась всем и каждому, ведь она была та самая учительница, которой все ученики старались принести прекраснейший апельсин или розовые цветы и для которой они спешили свернуть зеленые и желтые шуршащие карты мира еще прежде, чем она успевала их попросить. Она была та девушка, что, казалось, всегда проходила по старому городу в зеленой тени, под сводами дубов и вязов, шла, а по лицу ее скользили радужные тени, и скоро она уже притягивала к себе все взгляды. Она была точно воплощение лета - дивные персики - среди снежной зимы, точно прохладное молоко к кукурузным хлопьям ранней ранью в июньский зной. Если хотели кого-то поставить в пример, на ум сразу приходила Энн Тейлор. И редкие погожие дни, когда в природе все находится в равновесии, точно кленовый лист, поддерживаемый легкими дуновениями благодатного ветерка, считанные эти дни походили на Энн Тейлор и ее именем и должны бы называться в календаре.
А что до Боба Сполдинга, он сродни тем мальчишкам, кто октябрьскими вечерами одиноко бродит по городу, и за ним устремляются облетевшие листья, точно стая мышей в канун Дня всех святых, а еще его можно увидеть по весне на Лисьей речке, когда он неторопливо плывет в знобких водах, точно большая белая рыбина, а к осени лицо у него подрумянивается и блестит, точно каштан. Или можно услыхать его голос в верхушке деревьев, где гуляет ветер; и вот он уже спускается с ветки на ветку и одиноко сидит, глядя на мир, а потом его можно увидеть на полянке - долгими послеполуденными часами он сидит одиноко и читает, и только муравьи ползают по книжкам, или на крылечке у бабушки играет сам с собой в шахматы, или подбирает одному ему ведомую мелодию на черном фортепьяно у окна. С другими ребятами его не увидишь.
В то первое утро мисс Энн Тейлор вошла в класс через боковую дверь, и, пока писала славным круглым почерком свое имя на доске, никто из ребят не шелохнулся.
- Меня зовут Энн Тейлор, - негромко сказала она. - Я ваша новая учительница.
Казалось, комнату вдруг залило светом, словно подняли крышу, и в деревьях зазвенели птичьи голоса. Боб Сполдинг держал в руке только что приготовленный шарик из жеваной бумаги. Но, послушав полчаса мисс Тейлор, тихонько разжал кулак, уронил шарик на пол.
В тот день после уроков он принес ведро с водой и тряпку и принялся мыть доски.
- Ты что это? - обернулась к нему мисс Тейлор, она сидела за столом и проверяла тетради.
- Доски какие-то грязные, - ответил Боб, продолжая свое дело.
- Да, знаю. А тебе правда хочется их вымыть?
- Наверно, надо было попросить разрешения, - сказал он и смущенно приостановился.
- Сделаем вид, что ты попросил, - сказала она с улыбкой, и, увидав эту улыбку, он молниеносно разделался с досками и так неистово принялся вытряхивать из окна тряпки, что казалось, на улице пошел снег.
- Да, мэм.
- Что ж, Боб, спасибо.
- Можно, я их буду мыть каждый день? - спросил он.
- А может быть, пускай и другие попробуют?
- Я хочу сам, - сказал он, - каждый день.
- Ладно, несколько дней помоешь, а там посмотрим, - сказала она.
Он все не уходил.
- По-моему, тебе пора домой, - наконец сказала она.
- До свидания. - Он нехотя пошел из класса и скрылся за дверью.
На другое утро он очутился у дома, где она снимала квартиру с пансионом, как раз когда она вышла, чтобы идти в школу.
- А вот и я, - сказал он.
- Представь, я не удивлена, - сказала она.
Они пошли вместе.
- Можно, я понесу ваши книги? - попросил он.
- Что ж, Боб, спасибо.
- Пустяки, - сказал он и взял книги.
Так они шли несколько минут, и Боб всю дорогу молчал. Она бросила на него взгляд чуть сверху вниз, увидела, как он идет - раскованно, радостно, и решила, пусть сам заговорит первый, но он так и не заговорил. Они дошли до школьного двора, и он отдал ей книги.
- Пожалуй, лучше я теперь пойду один, - сказал он. - А то ребята еще не поймут.
- Кажется, я тоже не понимаю, Боб, - сказала мисс Тейлор.
- Ну как же, мы - друзья, - серьезно, с обычным своим прямодушием сказал Боб.
- Боб... - начала было она.
- Да, мэм?
- Нет, ничего. - И она пошла прочь.
- Я - в класс, - сказал Боб.
И он пошел в класс, и следующие две недели оставался каждый вечер после уроков, ни слова не говорил, молча мыл доски, и вытряхивал тряпки, и свертывал карты, а она меж тем проверяла тетради, тишина стояла в классе, время - четыре, тишина того часа, когда солнце медленно склоняется к закату, и тряпки шлепаются одна о другую мягко, точно ступает кошка, и вода капает с губки, которой протирают доски, и шуршат переворачиваемые страницы, и поскрипывает перо, да порой жужжит муха, в бессильном гневе ударяясь о высоченное прозрачное оконное стекло. Иной раз тишина стоит чуть не до пяти, и мисс Тейлор вдруг замечает, что Боб Сполдинг застыл на задней скамье, смотрит на нее и ждет дальнейших распоряжений.
- Что ж, пора домой, - скажет мисс Тейлор, вставая из-за стола.
- Да, мэм.
И кинется за ее шляпой и пальто. И запрет вместо нее класс, если только попозже в этот день не должен прийти сторож. Потом они выйдут из школы и пересекут двор, уже пустой в этот час, и сторож не спеша складывает стремянку, и солнце прячется за магнолиями. О чем только они не разговаривали.
- Кем же ты хочешь стать, Боб, когда вырастешь?
- Писателем, - ответил он.
- Ну, это высокая цель, это требует немалого труда.
- Знаю, но я хочу попробовать, - сказал он. - Я много читал.
- Слушай, тебе разве нечего делать после уроков, Боб?
- Вы это о чем?
- О том, что, по-моему, не годится тебе столько времени проводить в классе, мыть доски.
- А мне нравится, - сказал он, - я никогда не делаю того, что мне не нравится.
- И все-таки.
- Нет, я иначе не могу, - сказал он. Подумал немного и прибавил: - Можно вас попросить, мисс Тейлор?
- Смотря о чем.
- Каждую субботу я хожу от Бьютрик-стрит вдоль ручья к озеру Мичиган. Там столько бабочек, и раков, и птичья. Может, и вы тоже пойдете?
- Благодарю тебя, - ответила она.
- Значит, пойдете?
- Боюсь, что нет.
- Ведь это было бы так весело!
- Да, конечно, но я буду занята.
Он хотел было спросить, чем занята, но прикусил язык.
- Я беру с собой сандвичи, - сказал он. - С ветчиной и пикулями. И апельсиновую шипучку. И просто иду по берегу речки, этак не спеша. К полудню я у озера, а потом иду обратно и часа в три уже дома. День получается такой хороший, вот бы вы тоже пошли. У вас есть бабочки? У меня большая коллекция. Можно начать собирать и для вас тоже.
- Благодарю, Боб, но нет, разве что в другой раз.
Он посмотрел на нее и сказал:
- Не надо было вас просить, да?
- Ты вправе просить о чем угодно, - сказала она.
Через несколько дней она отыскала свою старую книжку "Большие надежды", которая была ей уже не нужна, и отдала Бобу. Он с благодарностью взял книжку, унес домой, всю ночь не смыкал глаз, прочел от начала до конца и наутро заговорил о прочитанном. Теперь он каждый день встречал ее неподалеку от ее дома, но так, чтобы оттуда его не увидели, и чуть не всякий раз она начинала: "Боб..." - и хотела сказать, что не надо больше ее встречать, но так и недоговаривала, и они шли в школу и из школы и разговаривали о Диккенсе, о Киплинге, о По и о других писателях. Утром в пятницу она увидела у себя на столе бабочку. И уже хотела спугнуть ее, но оказалось, бабочка мертвая и ее положили на стол, пока мисс Тейлор выходила из класса. Через головы учеников она взглянула на Боба, но он уставился в книгу; не читал, просто уставился в книгу.
Примерно в эту пору она вдруг поймала себя на том, что не может вызвать Боба отвечать. Ведет карандаш по списку, остановится у его фамилии, помедлит в нерешительности и вызовет кого-нибудь до или после него. И когда они идут в школу или из школы, не может посмотреть на него. Но в иные дни, когда, высоко подняв руку, он губкой стирал с доски математические формулы, она ловила себя на том, что отрывается от тетрадей и долгие мгновения смотрит на него.
А потом, в одно субботнее утро, он, наклонясь, стоял посреди ручья, штаны закатаны до колен - ловил под камнем раков, вдруг поднял глаза, а на берегу, у самой воды - мисс Энн Тейлор.
- А вот и я, - со смехом сказала она.
- Представьте, я не удивлен, - сказал он.
- Покажи мне раков и бабочек, - попросила она.
Они пошли к озеру и сидели на песке, Боб чуть поодаль от нее, ветерок играл ее волосами и оборками блузки, и они ели сандвичи с ветчиной и пикулями и торжественно пили апельсиновую шипучку.
- Ух и здорово! - сказал он. - Сроду не было так здорово!
- Никогда не думала, что окажусь на таком вот пикнике, - сказала она.
- С каким-то мальчишкой, - подхватил он.
- А все равно хорошо.
- Я рад.
Больше они почти не разговаривали.
- Это все не полагается, - сказал он позднее. - А почему, понять не могу. Просто гулять, ловить всяких бабочек и раков и есть сандвичи. Но если б мама и отец узнали, и ребята тоже, мне бы не поздоровилось. А над вами стали бы смеяться другие учителя, правда?
- Боюсь, что так.
- Тогда, наверно, лучше нам больше не ловить бабочек.
- Сама не понимаю, как это получилось, что я сюда пришла, - сказала она.
И день этот кончился.
Вот примерно и все, что было во встречах Энн Тейлор с Бобом Спеллингом, - две-три бабочки-данаиды, книжка Диккенса, десяток раков, четыре сандвича да две бутылочки апельсиновой шипучки. В следующий понедельник до уроков Боб ждал-ждал у дома мисс Тейлор, но почему-то так и не дождался. Оказалось, она вышла раньше обычного и была уже в школе. И ушла она из школы тоже рано, у нее разболелась голова, и последний урок вместо нее провела другая учительница. Боб походил у ее дома, но ее нигде не было видно, а позвонить в дверь и спросить он не посмел.
Во вторник вечером после уроков оба они опять были в притихшем классе, Боб ублаготворение, словно вечеру этому не будет конца, протирал губкой доски, а мисс Тейлор сидела и проверяла тетради, тоже так, словно не будет конца мирной этой тишине, этому счастью. И вдруг послышался бой часов на здании суда. Гулкий бронзовый звон раздавался за квартал от школы, от него содрогалось все тело и осыпался с костей прах времени, он проникал в кровь, и казалось, ты с каждой минутой стареешь. Оглушенный этими ударами, уже не можешь не ощутить разрушительного течения времени, и едва пробило пять, мисс Тейлор вдруг подняла голову, долгим взглядом посмотрела на часы и отложила ручку.
- Боб, - сказала она.
Он испуганно обернулся. За весь этот исполненный отрадного покоя час никто из них не произнес ни слова.
- Подойди, пожалуйста, - попросила она.
Он медленно положил губку.
- Хорошо.
- Сядь, Боб.
- Хорошо, мэм.
Какое-то мгновенье она пристально на него смотрела, и он наконец отвернулся.
- Боб, ты догадываешься, о чем я хочу с тобой поговорить? Догадываешься?
- Да.
- Может, лучше, если ты сам мне скажешь, первый?
Он ответил не сразу:
- О нас.
- Сколько тебе лет, Боб?
- Четырнадцатый год.
- Пока еще тринадцать.
Он поморщился.
- Да, мэм.
- А сколько мне, знаешь?
- Да, мэм. Я слышал. Двадцать четыре.
- Двадцать четыре.
- Через десять лет мне тоже будет почти двадцать четыре, - сказал он.
- Но сейчас тебе, к сожалению, не двадцать четыре.
- Да, а только иногда я чувствую, что мне все двадцать четыре.
- И даже ведешь себя иногда так, будто тебе уже двадцать четыре.
- Да, ведь правда?
- Посиди спокойно, не вертись, нам надо о многом поговорить. Очень важно, что мы понимаем, что происходит, ты согласен?
- Да, наверно.
- Прежде всего давай признаем, что мы самые лучшие, самые большие друзья на свете. Признаем, что никогда еще у меня не было такого ученика, как ты, и еще никогда ни к одному мальчику я так хорошо не относилась. - При этих словах Боб покраснел. А она продолжала: - И позволь мне сказать за тебя - тебе кажется, ты никогда еще не встречал такую славную учительницу.
- Ох нет, гораздо больше, - сказал он.
- Может быть, и больше, но надо смотреть правде в глаза, надо помнить о том, что принято, и думать о городе, о его жителях, и о тебе и обо мне. Я размышляла обо всем этом много дней, Боб. Не подумай, будто я что-нибудь упустила из виду или не отдаю себе отчета в своих чувствах. При некоторых обстоятельствах наша дружба и вправду была бы странной. Но ты незаурядный мальчик. Себя, мне кажется, я знаю неплохо и знаю, я вполне здорова, и душой и телом, и каково бы ни было мое отношение к тебе, оно возникло потому, что я ценю в тебе незаурядного и очень хорошего человека, Боб. Но в нашем мире, Боб, это не в счет, разве только речь идет о человеке взрослом. Не знаю, ясно ли я говорю.
- Все ясно, - сказал он. - Просто будь я на десять лет старше и сантиметров на тридцать выше, все получилось бы по-другому, - сказал он, - но ведь это же глупо - судить человека по росту.
- Но все люди считают, что это разумно.
- А я - не все, - возразил он.
- Я понимаю, тебе это кажется нелепостью, - сказала она. - Ведь ты чувствуешь себя взрослым и правым и знаешь, что тебе стыдиться нечего. Тебе и вправду нечего стыдиться, Боб, помни об этом. Ты был совершенно честен, и чист, и, надеюсь, я тоже.
- Да, вы тоже, - подтвердил он.
- Быть может, когда-нибудь люди станут настолько разумны и справедливы, что сумеют точно определять душевный возраст человека и смогут сказать: "Это уже мужчина, хотя его телу всего тринадцать лет", - по какому-то чудесному стечению обстоятельств, по счастью, это мужчина, с чисто мужским сознанием ответственности своего положения в мире и своих обязанностей. Но до тех пор еще далеко, Боб, а пока что, боюсь, нам нельзя не считаться с возрастом и ростом, как принято сейчас в нашем мире.
- Мне это не нравится, - сказал он.
- Быть может, мне тоже не нравится, но ведь ты не хочешь, чтобы тебе стало еще много хуже, чем сейчас? Ведь ты не хочешь, чтобы мы оба стали несчастны? А этого не миновать. Поверь мне, для нас с тобой ничего не придумаешь... необычно уже и то, что мы говорим о нас с тобой.
- Да, мэм.
- Но мы по крайней мере все понимаем друг про друга и понимаем, что правы, и честны, и вели себя достойно, и в том, что мы понимаем друг друга, нет ничего дурного, и ни о чем дурном мы и не помышляли, ведь ничего такого мы себе просто не представляем, правда?
- Да, конечно. Но я ничего не могу с собой поделать.
- Теперь нам надо решить, как быть дальше, - сказала она. - Пока об этом знаем только мы с тобой. А потом, пожалуй, узнают и другие. Я могу перевестись в другую школу...
- Нет!
- Тогда, может быть, перевести в другую школу тебя?
- Это не нужно, - сказал он.
- Почему?
- Мы переезжаем. Будем теперь жить в Мэдисоне. Переезжаем на следующей неделе.
- Не из-за всего этого, нет?
- Нет-нет, все в порядке. Просто отец получил там место. До Мэдисона всего пятьдесят миль. Когда буду приезжать в город, я смогу вас видеть, правда?
- По-твоему, это разумно?
- Нет, наверно, нет.
Они еще посидели в тишине.
- Когда же это случилось? - беспомощно спросил Боб.
- Не знаю, - ответила она. - Этого никто никогда не знает. Уже сколько тысячелетий никто не знает и, по-моему, не узнает никогда. Люди либо любят друг друга, либо нет, и порой любовь возникает между теми, кому не надо бы любить друг друга. Не могу понять себя. Да и ты себя, конечно, тоже.
- Пожалуй, я пойду домой, - сказал он.
- Ты на меня не сердишься, нет?
- Ну что вы, нет, не могу я на вас сердиться.
- И еще одно. Я хочу, чтобы ты запомнил: жизнь всегда воздает сторицею. Всегда, не то невозможно было бы жить. Тебе сейчас худо, и мне тоже. Но потом непременно придет какая-то радость. Веришь?
- Хорошо бы.
- Поверь, это правда.
- Вот если бы... - сказал он.
- Если бы что?
- Если бы вы меня подождали, - выпалил он.
- Десять лет?
- Мне тогда будет двадцать четыре.
- А мне тридцать четыре, и, наверное, я стану совсем другой. Нет, я думаю, это невозможно.
- А вы бы хотели? - воскликнул он.
- Да, - тихо ответила она. - Глупо это, и ничего бы из этого не вышло, но я очень, очень бы хотела...
Долго он сидел молча. И наконец сказал:
- Я вас никогда не забуду.
- Ты славно сказал, но этому не бывать, не так устроена жизнь. Ты забудешь.
- Никогда не забуду. Что-нибудь да придумаю, а только никогда вас не забуду, - сказал он.
Она поднялась и пошла вытирать доски.
- Я вам помогу, - сказал он.
- Нет-нет, - поспешно возразила она. - Уходи, Боб, иди домой, и не надо больше мыть доски после уроков. Я поручу это Элен Стивенс.
Он вышел из школы. Во дворе обернулся напоследок и в окно еще раз увидел мисс Энн Тейлор - она стояла у доски, медленно стирала написанные мелом слова, рука двигалась вверх-вниз, вверх-вниз.
На следующей неделе он уехал из города и не был там шестнадцать лет. Жил он в каких-нибудь пятидесяти милях и все же ни разу не побывал в Гринтауне, но однажды весной, когда было ему уже под тридцать, вместе с женой по пути в Чикаго остановился в Гринтауне на один день.
Он оставил жену в гостинице, а сам пошел бродить по городу и наконец спросил про мисс Энн Тейлор, но сперва никто не мог ее вспомнить, а потом кто-то сказал:
- А, да, та хорошенькая учительница. Она умерла в тридцать шестом, вскоре после твоего отъезда.
Вышла ли она замуж? Нет, помнится, замужем не была.
После полудня он пошел на кладбище и отыскал ее могилу. "Энн Тейлор, родилась в 1910-м, умерла в 1936-м", - было написано на надгробном камне. И он подумал: двадцать шесть лет. Да ведь я теперь старше вас на три года, мисс Тейлор.
Позднее в тот день гринтаунцы видели, как жена Боба Сполдинга шла ему навстречу, шла под вязами и дубами, и все оборачивались и смотрели ей вслед - она шла, и по лицу ее скользили радужные тени; была она точно воплощение лета - дивные персики - среди снежной зимы, точно прохладное молоко к кукурузным хлопьям ранней ранью, в июньский зной. И то был один из считанных дней, когда в природе все в равновесии, точно кленовый лист, что недвижно парит под легкими дуновениями ветерка, один из тех дней, который, по общему мнению, должен бы называться именем жены Боба Сполдинга.
Ему снилось, что он закрывает парадную дверь с цветными стеклами - тут и земляничные стекла, и лимонные, и совсем белые, как облака, и прозрачные, как родник. Две дюжины разноцветных квадратиков обрамляют большое стекло посередине; одни цветом как вино, как настойка или фруктовое желе, другие - прохладные, как льдинки. Помнится, когда он был совсем еще малыш, отец подхватывал его на руки и говорил:
- Гляди!
И за зеленым стеклом весь мир становился изумрудным, точно мох, точно летняя мята.
- Гляди!
Сиреневое стекло обращало прохожих в гроздья блеклого винограда. И наконец земляничное окошко в любую пору омывало город теплой розовой волной, окутывало алой рассветной дымкой, а свежескошенная лужайка становилась точь-в-точь ковер с какого-нибудь персидского базара. Земляничное окошко, самое лучшее из всех, покрывало румянцем бледные щеки, и холодный осенний дождь теплел, и февральская метель вспыхивала вихрями веселых огоньков.
- А-ах...
Он проснулся.
Мальчики разбудили его своим негромким разговором, но он еще не совсем очнулся от сна и лежал в темноте, слушал, как печально звучат их голоса... Так бормочет ветер, вздымая белый песок со дна пересохших морей, среди синих холмов... И тогда он вспомнил.
Мы на Марсе.
( отрывок из рассказа "Земляничное окошко")