Жил был Семеныч ..

Жил-был Семёныч один...

Маргарита Павловна
Рассказ написан от лица главного героя, начинающего писателя.
Действие происходит в конце 90-х 20 века на окраине Москвы.

Говорят, лучше жалеть о том, что сделано, а не о том, что не сделано...

Возможно меня осудят, но я ехал иногда к художнику Семенычу в гости, когда хотелось «вмазать», а впрочем, без разницы, кто что подумает: все равно наши встречи чаще всего заканчивались выпивкой. Семеныч – мой земляк.
И хотя прожил он в Москве две трети своей жизни, считал себя коренным сибиряком и очень любил вспоминать свой город Андарск,где родился и вырос.
Для меня это непонятно. Будь моя воля, я переименовал бы городишко Андарск
в Ан-дырск. Видели бы вы этот несуразный, богом забытый угол, с одним приличным на вид заводом столярных изделий, да и то работавшим в убыток. Когда я злился на земляков, то готов был переименовать городишко в ЗаЧУХАнск и засекретить, чтобы не позорить державу перед остальным миром. И пусть там, вдалеке от глаз цивилизованного мира, мои земляки потребляют свою горькую, хоть до поросячьего визга. Нормальная водка для них - дорогое удовольствие, а технический спирт и самогон - этого добра хватит до скончания веков . Выехать дальше районного центра они все равно не смогут: все их жалкие потуги на предмет заработков так и уходят на дешевое "пойло" да серые макароны с топленым салом. Как только угораздило моих предков попасть в такой нелепый, спрятавшийся в таежной глухомани городок, с обрюзгшими от постоянного пьянства физиономиями обитателей обоего полу, познающих все радости взрослой жизни еще до того, как под мышками появляются первые волосы. А из развлечений - городская баня да обшарпанный клуб. И дороги-то в Андарске разбиты со времен царя Гороха, туда стыдно пригласить не только что столичных артистов, а и самых незатейливых, уездных.
Мерзость запустения да и только!
И чего Семеныч свой Андарск так любит? Фотографии всё в альбоме показывал, а одна, увеличенная, с видом на быструю речку Андарку, где даже не было причала нормального, висела у него в головах кровати.
Нет, вы поймите правильно, Семёныч - нормальный мужик, только со странностями. Воистину, у него был русский характер, необузданный и противоречивый. Зато Семёныч был всегда готов прийти на помощь в трудную минуту, особенно, когда требовалось поговорить по душам.
Однажды он повел меня с моим однокурсником Валерой в исторический музей, на выставку "Культуры сибирского Казачества".
Мы его спросили : " Неужели ничего получше не нашлось?"
На что он ответил :
- Так я сам из них, из бывших сибирских казаков. Наполовину правда, по отцу.
А я подумал, а разве бывают бывшие. Ведь народ или есть, или его уже нет.
После экскурсии возникла масса вопросов и мнений, которые следовало срочно
обсудить, сурово и конкретно, по-мужски. Ну, не на сухую же это делать! И что главное,
не успели мы тогда выпить, даже дойти до магазина ещё не успели, как вдруг
на самой оживленной улице Москвы - на Тверской-Ямской, Семеныч громко запел: «Только пуля казака во степи догонит, только шашка казака с коня собьет».
А ведь на улице всего пять часов вечера, туристы ешё трезвые ходят, люди бегут по разным делам... Конечно,Семеныч - большой оригинал, ему-то « по барабану», кто и что о нем подумает. Я даже завидовал ему, потому что сам живу в Москве, как мышь церковная, бедно и вечно прячусь, чтоб не съели, да еще зависим от мнения окружающих,
точно результат социалогического опроса.

На нас с Семенычем и Валерой недоуменно оборачивались, а одна пожилая дамочка
испуганно шарахнулась демонстративно в сторону и сердито крикнула: «Совсем обнаглели.
И куда милиция смотрит?» Оказалось, милиция смотрела «куда надо», и
сольный концерт "сами мы не местные" быстро заметили. Надо сказать, нам крупно тогда повезло: "менты" с юмором оказались и в хорошем настроении. Да, ещё сработало безотказно обаяние художника из народа, каким любил себя иной раз подать Семеныч. Помню, молодой сержантик посмеялся и махнул на нас рукой: «Так и быть, мужики, на этот раз обойдемся без протокола, только чтоб вас здесь больше не видели».

А на днях я открыл свой блоговый дневник и перечитал в нем записи о Семёныче:
"Мне нравится бывать у Семеныча. У него мне всегда легко. По-настоящему легко, как в
детстве, безмятежно так , и вполне можно было бы общаться без водки, но художник считает, с ней душевнее. Живет Семёныч на окраине Москвы рядом с МКАД, это место рядом с Северным Бутово, и что интересно, в обычном деревянном доме. Дом простой, но основательный. Двор по периметру засажен рябиной.
Сейчас, в середине сентября, пройти мимо просто невозможно: зрелище это
приковывает взор желто-багровым полыханием листвы, из
которой вот-вот брызнет, разлетится во все стороны алый сок налившихся
ягод."

Как мои метафоры? А?

Вообще-то, я только учусь в Литературном , и писать
пока умею, как умею. Если честно, считаю, что время классики прошло,
поэтому причислил себя еще на первом курсе к авангардистам, верней - к постмодернистам,а чтобы выделиться из общей массы многочисленных
рифмоплетов и детективщиков, начал писать смешные рассказы про случаи из жизни земляков, применяя нецензурную лексику, а потом перешел на комиксы о жителях Москвы.
А что, многим такая литература нравится. Я видел, в электричках и метро все только такую и читают. А раз народ в восторге, нам-то только в радость, иногда
берут сомнения о выбранном пути, вдруг когда-нибудь мода на постмодернизм пройдет,
и все поймут, что «король-то голый».
В душе надеюсь все-таки, меня эта участь не постигнет. Во всяком случае, в свой Андырск я не вернусь - это "сто пудово и заметано".
За сленг меня педагоги гнобят, а кому легко, Маяковского тоже не понимали,
зато сейчас в хрестоматиях школьных изучают.
Прожить в Москве смекалки у меня хватит, тем более, что
диплом Литинститута, до которого осталось рукой подать, –
это не только мой поплавок во взрослой жизни.
Пожалуй, для меня, не москвича, это даже целая шлюпка, которая сама доставит до причала
благополучия и, возможно, до причала известности, если уж не мировой, то звание почетного жителя Андарска, района и всего восточно-сибирского округа обеспечит, так же, как и гордость его обитателям за подаренную миру "глыбу" пера.


- Эй, разогнался-то, пилот второго класса... Николай, куда так летишь? - вывел меня из мечтаний окрик Семеныча.
Я иду к нему домой, а он стоит под высоким молодым кедром во дворе, растущим чуть поодаль от самой высокой рябины - вот я его и не заметил. Всё говорят, кедр с трудом приживается в средней полосе России: ему больше по нраву зимний мороз и летняя сорокоградусная жара просторов за Уральским хребтом.
А вот у Семеныча его питомец сразу окреп и быстро пошел в рост.
" Это же козе понятно, я в него свою душу вдохнул, как Господь в Адама,
любит сказать он при случае, - так что душа у нас с кедром одна на двоих. Он все понимает, что я говорю ему, вот только ответить не может, скорее, я ни хрена не понимаю его язык. Ну, вот что ты лыбишься?"

И не поймешь, кому он сказал, мне или кедру. Семенычу доставляет удовольствие поговорить о своем кедре, да надо мной подшутить. А я не против. Не обижаюсь.
"Кто-то себе собаку заводит, кто-то кошку, а я себе вон какого красавца
под старость сообразил, - Семёныч прищуривается на один глаз и обнимает дерево. А потом посмотрев, что я огорошен его словами, заходится в приступе смеха. А смех у Семёныча, на вид сурового и хмурого, «без удержу», как у малого ребенка. Да, Семёныч - очень обаятельный мужик. Что есть, то есть.
А вы думаете, почему у него часто бывают гости?
Вот мне повезло познакомиться у него с одним чемпионом мира по самбо!
Он, немного выпив, все сокрушался, что дважды брал "мир" и "Союз" и ни разу Россию – все ему какой-то Егович под ногами мешался. Правда, чемпионом-то был
уже лет 30 назад, сейчас выглядел он тоже ничего, если приодеть, побрить, а вообще ничем уже не скроешь, что алкаш. Это видно по бегающему взгляду, который он не может как сфокуссировать на предмете.
А кто сейчас в России не пьет, пока есть что пить, скажите?
У Семеныча и я пил с режиссерами, спортсменами,
а также с музыкантами. Встречались иной раз журналисты , писатели
местного значения. Вот один журналист, Лёвчик, ветеран войны,( не воевал, правда, в тылу отсиделся, приравняли его по возрасту и за выслугу лет на одном месте к участникам ВОВ) много историй рассказал, даже про диктора Левитана, с которым они дружили в войну.
У меня тоже закалка сибирская, поэтому я рюмку-то вверх дном, как кисейная барышня, не переворачивал, поддерживал компанию.
Поначалу с друзьями Семёныча было даже интересно, а потом, верите, приелось: надоели всеэти жертвы обстоятельств и тайных заговоров. Однажды Семеныч привел
какого-то уж слишком поэта, возомнившего себя чуть ли не новым гением современност.. Мы так с ним поспорили, что
нас с ним пришлось разнимать, после третьей выпитой бутылки: видите ли, я дерзнул посоветовать ему заменить одну строку в его поэме , и все по- другому прочитается, и ценить лучше будут.
По большому счету, все эти бывшие знаменитости, между нами говоря, – если и не вруны, то жалкие существа, но иногда встречались и по настоящему интересные люди. Особенно мне понравился Петр Иванович, преподававший когда-то в МГУ философию. Вел себя Петр Иванович достойно, без гонора, сынком меня называл, но когда он начинал о чем-нибудь рассуждать глобально, как устроено государство в принципе или о гео-политике, то я
ловил себя на мысли, что, по сравнению с ним, я смотрю на мир,
как бы в узкую амбразуру или того хуже, в перевернутый бинокль. Мелко так всё, невыразительно и никакого чёткого контура не видно.
Мне очень грустно было смотреть, как Петр Иванович спивается. И что больнее
всего, у этой пропасти он оказался не случайно - это его
вполне осознанный выбор. Не забуду его слов: «Я Бога предал, мужики. Он же мне намек дал, мог бы большим философом стат, а мог просто дальше студентам читать лекции, расширять их сознание, а я талант свой продал, когда в коммерцию подался". Книжки они издавали с другом на базе униерситеской типографии. Разные гороскопы, гадания, карты Таро.
"И я себе этого не прощу ,-стучал в грудь кулаком философ, - а потому и у Бога прощения просить не буду - не за что меня прощать. Накрыла налоговая наш бизнес. А теперь лучше сдохну, как собака, где-нибудь под забором, и даже смерть моя
искуплением не будет, потому что искупление тоже заслужить надо.
Ну, да и ладно, что теперь...».
Только вот я не понял, верующий он или просто так, для красного словца. И чего назад в МГУ не вернулся?


Я снова в выходной еду в дом Семёныча. Он меня встречает на пороге своего дома. Моя ладошка тонет в здоровой лапище Семеныча, но я пытаюсь
изобразить крепкое мужское рукопожатие, и мы заходим в дом. Внутри так
же просто, основательно, как и снаружи. Чисто, хотя хозяйки его давно нет на этом свете. Кухня отделана «вагонкой». На стенах висят резные шкафчики, у дубового стола, который без всякой скатерти, стоят табуретки широкие, на толстых квадратных ножках. Семёныч всё смастерил сам.
Для мастерской была отдельная комната с отдельным входом, вроде флигеля, там тоже порядок, ряд к ряду банки с краской, ну и примудрости всякие.
Вот только иной раз курил он много и окурки где попало оставлял, но спохватится и ругает сам себя, черт, мол окоянный, !жаба забери, чуть не вспыхнуло".

«Плевать я хотел на все эти моды», - часто повторяет Семеныч.
Он резок в суждениях и категоричен, лично у меня так не получается: наверное, слишком много интеллигентов в нашем роду было. Я так думаю, бабка-то по матери точно из них, дочь первого местного учителя, одного тогда во всем околотке
образованного историка, и географию он вел, учителя одним словом были моими предками. И что забавно, Семёныч географа припомнил. Сам не учился у него, а вот брат его младший , которого потом медведь затоптал, учился.
И что-то мне сейчас другая бабушка вспомнилась, отцова, с которой я до школы в молельный дом ходил. Она мне маленькому часто говорила: Колюшка, не всякая любовь от Бога.
Это она меня успокаивала, когда отец руку поднимал на мою мать. Я плакал и страшно переживал.
А когда стал постарше и влюбился в дочку одного местного начальника овощебазы, тоже переживал, что она выбрала другого, побогаче. Бабуля тогда сказала:
- Нет такой любви, за которую надо убиваться. И вечной любви нет, кроме светлой Господней.
Ничего я тогда не понял, сел её блины есть, а вкуса не чувствовал. Да и сейчас не сильно понимаю про любовь светлую. Знаю, что себя одного любить грех, надо и о других печься, особенно о слабых.


-Настоящая вещь получится, вот увидишь...
Семёныч с темпераментом строгал в сарае доску для полки на кухню, а я рядом стоял и смотрел, как он рубанком управляется, как желтые стружки ворохом падают к нему под ноги.
- А?! настоящая вешь...Коля, настоящая вещь - что?
- Не знаю.
- Ну, вот - не знаешь.
- Иди сюда, хочешь попробовать сам?
- Нет пока. Мне надо тогда переодеться.
- Ну, ладно, потом. - Согласился художник и продолжал размышлять. - Вещь должна быть кондовой, на века
справленной, а не так, чтобы через месяц развалилась. И мы еще к этому
вернемся! Вот увидишь. И к мебели для внуков и правнуков из живого дерева, а не из мертвой трухи. Да и скоро не всем это будет по карману в магАзине покупать. А пластмасс этот разрисованный под древесину ?- его только дураки уважают, авангардисты вроде тебя - мертвый он и пустой.
- Семёныч, ну, ты говори, да не заговаривайся, это же современные материалы. Люди голову ломали, чтобы изобрести.
- А что толку, современный? Бывает вон как... ураган пройдет по тайге - все гнется и ломается, а кондовое дерево стоит. Скрипит, чуть пошатывается, но стоит. Вот! И если уж уступает ветру,
то ломается всё целиком и погибает, потому как с корнем выворачивается. Не иначе! А что сейчас, сейчас все эти дизайнеры березу больше любят. Хороша она, слов нет,гибкая, но ведь это бабье дерево - и не мое точно, не моё, если честно.

Самое главное, жизнеутверждающее слово у 65-летнего Семеныча – « кондовый». В
Москве оно теперь почти неизвестно, сибирское словцо.
Мы и познакомились-то благодаря ему, этому слову.

3.Знакомство. Унесенные ветром муравьи.

Было это четыре года назад, когда я только приехал в столицу,
как все провинциалы-студенты, первое время часто слонялся по центру и
по Арбату – «наслаждался столичной жизнью». Она мне тогда еще не успела
надоесть, и я просто умилялся оживленности переулков и разнообразию обитателей старого Арбата. Помню, мое внимание однажды привлек один художник. Это и был Семёныч. Среди своих коллег он выделялся как сучок на идеально гладкой доске: невысокий такой,крепко сбитый, как его любимые табуретки; с ручищами, в которых, казалось, карандаш должен был
разлететься в щепки при первом же штрихе. Походил он скорее на грузчика,
чем на художника. Но ,что удивительно, рисовал Семёныч быстро и не принужденно, практически одной линией. Его портреты тут же покупали, а он дышал на холодные руки и прятал купюры куда-то во внутренний карман бушлата.

«Кондовый мужик», - не сдержал я своего восхищения, раглядывая авторские графические зарисовки прохожих, указав на художника
Валере, своему московскому другу.
Мужик стоял рядом, прихлёбывал из термоса ароматный чай, вдруг обернулся: «Из Сибири что ли будешь?» Так мы и познакомились.Сразу же выяснилось, что мы с ним из одного городка.
- Даже снаряд чаще попадает в одну воронку, чем могут встретиться два
муравья из одного муравейника, унесенные ветром в разное время-, сказал тогда Семёныч.


4. Дом на картине.

Семеныч сам не спеша расставляет на столе в комнате закуску, от моей помощи отказался, я же гость. Хожу по комнате, рассматриваю новые картины, две у стены перед печкой – эти готовы на продажу, потому что в рамах уже.
А других теперь Семеныч и не пишет. На стенах висят три картины без подрамников.
Одна мне очень нравится. На ней ничего особенного: простой
деревенский пятистенок из растрескавшихся черных от времени
бревен, и первый луч пробуждающегося солнечного дня осторожно подкрадывается к
распахнутой настежь двери на высоком крыльце,где сидит симпатичный серый кот.
Мне все время хочется оказаться в самом доме, увидеть его изнутри. Две другие картины я не люблю. На них гроза и мост через речку Андарку и какой-то мрачный бурелом в тайге. На меня они нагоняют тоску, не люблю печалиться.
Я останавливаю взгляд на новой картине со сказочным заснеженным лесом,
таком розовом от пробившихся сквозь тучи лучей заходящего зимнего солнца, что сразу детство вспоминается, когда мы на охотничьх лыжах с батей ходили в тайгу.

-Ну и что там хорошего нашел? - подходит Семеныч. – Ремесло оно и есть
ремесло. Тяп- ляп и готово!
-Нормальная картина. Мне нравится, - возражаю я.
-Ни хрена ты не смыслишь в живописи. А еще писатель, знаток тоже мне! Это
же натуральное «фуфло» в лакированной обертке. Обертку-то разверни, -
распаляется он, - вот и увидишь кусок дерьма на розовой палочке. На
продажу, конечно, сойдет. Баксов за двести отдам. А ты, Колька, никогда такие картины не бери на ум : оглупляют они.
Настоящее должно душу бередить, помниться всю жизнь. Вот тогда это
искусство. Ему эта ваша гламурная упаковка, тьфу,- не нужна!.
- А я лес наш вспомнил, что такого. Бате бы тоже понравилась картина.
- Это в розовых-то лучах ? Ну, ты даешь, сказок не начитался...,– мертвечина для
простаков эти лубки. Вместо ковров понавешают лютики -цветочки, веточки - теремочки и довольны. Мода, видишь ли.
Ценители изящного искусства хреновы. А завтра скажут, что модно
табуретки к стенам приколачивать? - начнут заказывать у меня, отдам, но дорого-
за штуку «баксов».-
Семёныч засмеялся, посмотрел на меня мутноватым суровым глазом.
- А что это ты сник? Это же я просто так, рассуждаю. Ты - то тут причем...

-Да я вроде и не сник, но как-то странно рассуждаешь, и страшно мне
за тебя, и за них, кто ведётся на фуфло, и за свою на жизнь - обидно.
-Эх,парень...ты не опьянел?
- Нет, Семеныч, с чего опьянеть-то.
- Молод ты. Да не обижайся, не грузись, и ни на кого не обижайся, грех это и невежество. Ты ,Коль одно пойми...она, жизнь-то, всегда права оказывается, как там в своём мозгу не крути.

Мы, наконец, садимся основательно за стол, с едой. Выпиваем еще и ещё "по маленькой": за красоту и гармонию вселенной, за бабье лето, и почему -то за полёт Юрия Гагарина. Я ем с наслаждением и хрустом шляпку упругого черного груздя.

-Ну, Семеныч, за одни только грибки ты уже оправдал свое появление на
свет, - делаю я шутливый комплимент хозяину.
Я ожидаю какой-нибудь шутки или подвоха в ответ, но он неожиданно грустнеет и как-то озлобляется:
-И только-то! Да я, может, появился для чего-то другого, а не ток лишь для
засолки грибов. Это ведь и любая баба может. А я, Коля, так до сих пор не
знаю, зачем я есть, художник...
- Но ведь художник, не бендюжник какой!
И тут Семёныч "сел на любимого конька", не остановишь.
- В том -то вся и суть, всего лишь-не плохой. Таких – куда не плюнь – всюду в них попадешь. Много нас, Коль, даже слишком. Большинство мучается от
своей бесхребетности, а признаться самим себе стыдно. И отказаться от пути, по
которому уже вон столько соли сожрал, страшно. Я вот по молодости все стремился к
чему-то,мечтал, что вот-вот свой шедевр создам.
Да не получилось, выходит?
Какое-то время еще пыжился, а потом чую – уперся в потолок – и все,
дальше не дано. Может, работал мало, а скорее, просто достиг своего
предела. У каждого он свой, Колька, а чтобы прорваться повыше требуется
прыжок, лишнее усилие или озарение божье. Не знаю точно, но что-то тут нужно ещё.
- А что?
- Да я и сам пока не понял, иначе моя фамилия была бы не Чащенко, а Пикассо или Дали. Короче, как я ни бился - бесполезно. Жена моя, Нинка, запилила: другие, Коленька, зарабатывают,галереи открывают( это она мне всё Шилова в пример) а ты никому не нужную мазню рисуешь, никто твои картинки кроме залетных иностранцев не взял, да чуть за связь с ними не сел..., вот что жизнь свою зря тратишь.
Потом «Перестройка-перекройка» началась.
Сдался я, Коля. Решил, настоящее искусство не прокормит, а
вот ремеслом вот этим, - он окинул свои картины взглядом,- можно неплохо жить. Пошел я после Нинкиных проповедей на Арбат. Вот с тех пор и пишу на заказ, портреты ещё, потом посмотришь готовый, да и так, всякую муйню.
- Так это же здорово, и к народу ближе.
- Здорово...А веришь – нет, душа стала болеть. Хотя ведь поначалу деньгам знаешь как обрадовался, да и Нинка - девка моя, гляжу, приосанилась так вся:
достаток почувствовала. Хоть последние годы нормально пожила. Ни в чем я ей не отказывал. Все продукты только с рынка, никаких магазинных консервов. А потом она вдруг от рака померла. Я с горя и запил.
- Сочувствую, Семёныч. Давай за Нину твою, не чокаясь.
- Да ....Вот так. А однажды, представляешь, в «склифе»
проснулся – «белочка» туда привела. Я зарыдал, как баба, потому что вдруг оглянулся назад, на кой думаю, жил? Годы мелькнули, как топором обрубило, и сижу я, у разбитого корыта... Исправить что-то уже поздно. И новое начать нет сил. Пытался, правда,что-то изменить.
- Так правильно, главное же решение принять.
- А что Коля, решение...Детей нет, жены нет . Один я. Дай, думаю, писать начну
настоящее, не для денег, а чтоб потомки впомнили: был, мол, такой
замечательный художник - Иван Семёныч Чащин...
Решил даже восстановиться в союзе ихнем, памятники архитектурные охватить, пока не снесли. У меня до сих пор вся Спиридоновка в этюдах есть. Так и валяются картонки на чердаке. И знаешь, Коль, не вышло! Если и была когда-то
искра, дым один остался. Душный дым с сажей. А может, и не было ее вовсе, этой самой искры. Так, чудил по жизни. А душа, Коля болит, окаянная, болит так что кровь в глаза: может, я не свою жизнь прожил – чужую.
- Семёныч! Да будет тебе так переживать, ведь не война, в конце концов.
Он меня как будто не слушал :
- Может, мне и не надо было ехать сюда,в это поганое Суриковское училище поступать. Я ведь в детстве мечтал врачом стать, как наш районный фельдшер.
Когда Нинка болела, я даже уколы научился делать, ей Бог. И крови не боялся.
Жил бы себе спокойно, людям пользу приносил.
- Так иди в санитары куда-нибудь в больницу.
- Издеваешься, да? Санитаром.
А когда бы я писал картины?
- Писал бы в свободное время, для удовольствия , пейзажики...
- Да, может ты и прав. Но я-то сейчас не про то. Как ведь жил, нервы
одни только трепал себе и жене, выходит дело, всегда в каком-то беспокойстве: что годы уходят, а я ничего стоящего не придумал, и дальше Арбата, по большому счёту, меня ведь никто уже и не знает.
- Семеныч, - перебиваю его, - да у тебя отличная картина есть, хоть сейчас на выставку.
- Какая, Коля, картина, что ты милай?
-Вот тот дом.- Я показал на пятистенок.
- Ну да, пожалуй, и что, ведь это мизер. Одна и есть на сегодня. Были ещё несколько, так я опять иностранцам продал на Арбате, когда денег не хватало на похороны Нины.
Ты вот молодой, не о чем таком не задумываешься, а мне после её болезни и похорон, хоть зубы на полку выложить было. У нас дешевле жить, чем помереть достойно.
Ая ведь даже грузчиком в Южном порту подрабатывал одно время.
- Ну и что, у нас многие в Макдонольсе в ночную смену бегает.
- Бегают...Ну, бегайте. Для художника - это самый обвинительный факт: мог больше написать стоящего, да не сделал. Так-то, Коль.
Семеныч замолчал, и пауза была тягостной для нас обоих.
Он разлил по стаканам остатки водки:
- Ну, давай. Чтобы у тебя получилось, как надо.
Мы выпили, и Семеныч продолжил:
- Картину эту я тебе дарю. Понравилась?
- Очень понравилась. Но я не могу взять, она денег стоит!
- Вот пусть у тебя память обо мне хорошая останется. Только по-отечески тебя прошу, Колька, ты взвесь, свою ли жизнь решил жить, не чужую ли. Не то грыжу наживешь и разбитое корыто под старость, как я.

Мне становится не по себе от его слов, ведь все, что он говорит - правда,
которую я всячески прогоняю от себя, потому что хочу жить хорошо и
войти, как говаривал один сокурсник, Топтыгин, "влететь в десятку лидеров литературы". И чтобы гонорары открыли дорогу к путешествиям за Океан. Мечтаю, разве это плохо?

- Семеныч, а что ты предлагаешь? Ехать назад в наш колхоз? Прозябать в
нищете и спиться с дружками от безнадеги?
- Коль, насчет безнадеги спорить не буду, а вот колхоз - это у тебя в голове,
а не в Сибири. В конце концов, - повышает голос Семеныч, - Москва,
конечно, современный город, красивый, но суеты слишком много. Под
старость оглянешься: пожить-то не успел – "просуетился". А жизнь для художника и писателя – это ведь не только разговор с миром вокруг, это больше дума и понятие в себе.
А какой тут разговор в себе, если одна суматоха и беготня кругом тебя. Для творчества покой нужен. Не обязательно уезжать далеко, но из Москвы беги, пока не поздно. Да вот хоть у меня в доме оставайся, места хватит. Меня лично этот город высосал, как есть, до мозга костей, особенно метро. Я туда без надобности и ездить перестал.

Этот невеселый разговор уже начинает меня утомлять, и я говорю несколько
резче, чем следует:
- Ну взял бы и уехал, как замаялся, подальше, раз так тебе хреново давно уже, а то давать советы мы все горазды, только
вот сами-то по-другому делаем. Меня, кстати, метро не напрягает, да и куча народу тоже, наоборот. Бодро так , бегу, смотрю, около меня бегут. Не один, не страшно.

Странно, что обычно раздраженный Семеныч отвечает на удивление спокойно:
«Да, Колька, ты прав, Москва не отпускает просто так. Затягивает, как трясина – все глубже и глубже. И понимаешь, что надо уезжать, а воли уже нет. Сладкий плен. Ты еще молодой, здоровый, вот и бежишь, а надо из неё, пока есть силы.
- Куда, Семёныч?
- Не знаю...Ну, может, в Италию, как Горький или кто там.
С годами менять что-то в жизни становится все труднее. Опоздаешь – станешь не литератором, одним из большой кучи бумагомарак. А писателей стоящих, Коля, по пальцам пересчитать, как и нас, художников.

- Знаешь, Семеныч, может ты и прав. Только я уже свои корешки оборвал, а на Запад мне пока не по зубам, так что, извини, в Москве буду приживаться. Мне здесь нравится.
- Ну, смотри… - пожимает Семеныч плечами, - тебе виднее, за тебя ведь никто
не решит. Может, тебе и повезет, ухватишь жар-птицу за хвост. Только ты
определись, для чего жить-то будешь: для себя в искусстве или для него, для искусства в себе.
- Я ничего не понял, ты меня, Семёныч, в монахи что ли хочешь записать?
- Это путь долгий, не думай, что всех грешников туда берут с улицы, я про другое, Коль.
Богатство выберешь или черный хлеб и честное творчество. Главное, чтоб
не попал в тупик, как я. Я ведь, Коля, в самый настоящий тупик зашел.
- Что ты заладил, батя, - вырвалось у меня, - ну, какой тупик? Здоров,сыт,может даже слишком сыт.
- Да опять ты меня не понял.
Толку с меня никакого в этой жизни не получилось.Да ещё детей нет: вначале все
чего-то боялся, в основном, что жилья своего не ма, всё по съемных углам, а потом уже и у Нины заболело
что-то там по женскому делу. Сопьюсь я, чую, окончательно, потому что не
для кого и не для чего мне теперь жить. Вот это и есть тупик.

- Семёныч, ты так не говори. Не надо.
- Да, что Коля...Ты вот меня забудешь, как помру. Свечку-то хоть поставишь?
- Семеныч, ну тебя, в баню, помирать он собрался, что ты завелся-то на ночь глядя?

5.

Я всегда раньше с удовольствием ночевал у Семеныча: в просторном деревянном доме
дышится легко, и утром вскакиваешь с мягкой перины свеженький по -детски,
как огурчик. Почему-то новое тысячелетие стыдится этих перин, как
молодой щеголь старушки-матери. Только у Семеныча здесь, в Москве,
я встречал этот уют уходящего времени, размеренного и спокойного.
И все же в тот раз я не остался. Что ж поделать, зацепил он меня сильно
своим разговором. Я почувствовал в себе какую-то гнетущую тяжесть, какую,
наверное, должны испытывать священники, принявшие исповедь. Мне очень
захотелось в ночь, в тишину, чтобы в одиночестве бродить по улицам и читать
на воду набережной Москвы - реки хоть не молитвы,которых я не знал, так стихи, какие вспомнятся.
Я уезжал. Картину, извиняясь, оставил и обещал, что в следующий раз
заберу, хотя не собирался этого делать, не мог же я сказать, что в общежитие моём не дай Бог, испортят приятели или вдруг украдут, двери-то не укреплены. И что я тогда скажу художнику, отдавшего самое дорогое, что у него было. Семеныч моим скорым отъездом был слегка обижен, хотя и не подавал виду, только глаза его чуть покраснели и налились влагой. Прежде чем шагнуть в распахнувшуюся дверь электрички, я сжал что есть
силы его руку:
- Семеныч, не обижайся. Мне сегодня домой. Давай, иди, холодно, а ты вон с голой шеей.
- Все нормально, Коля. Я-то не обижаюсь на тебя и на жизнь, она точно всегда права. Давай, до встречи.
Но он всё ждал, что я передумаю и останусь, долго держался за мою руку, пока дверь не захлопнулась.
- К сожалению, не могу, правда, иначе я бы остался.
Напоследок мы ещё раз обменялись взглядами, как будто прощались на всегда, сердце у меня ёкнуло и навернулись слезы. Я отвернулся и заморгал глазами, чтобы Семёным не заметил.
Я ехал и все дорогу под стук колес думал и даже записал в блокнот:» Я так боюсь, что как -нибудь под утро, когда я ещё смотрю свои сны, ты, Семеныч, сгоришь со всем домом, оставив сигарету. А искореженный огнем кедр, который я увижу на пепелище, долго будет
в снах пугать меня , качая на ветру черными обгорелыми ветками.»
Потом у меня была сессия, я закрутился и даже ни разу с момента последней встречи не звонил своему старому другу.
Через месяц Семёныча не стало. Инфаркт случился, а скорая, может и успела бы, да вызвать было некому. Сосед нашел уже окоченевшее тело художника в комнате перед старым "рекордом" на второй день, зашел за спичками. Как сидел Семёныч за столом перед телевизором с пол-литрой не выпитой водки, так и отошел, с открытыми глазами, подпирая рукой голову. Потом объявились какие-то родственники, рассказывали, что племянник с женой, дом на себя переписали, картины продали. Да и дом тоже, скорее всего, продадут, он всё равно под снос. Там вроде бы какую-то часовню будут восстанавливать, так сказал сосед Семёныча...
Узнав всё это, я рыдал, не сдерживаясь, казнил себя, что не переехал к нему, как он просил. Так устроена моя натура - испытывать вину за свои поступки. Как дорого бы я отдал, если бы мог хоть что-то изменить... Но Семёныча больше нет и не будет.
А сегодня, верите, мне снова приснился тот дом на картине. Я видел его как-то совсем издали , и кто-то похожий на Семёныча стоял возле распахнутой настежь двери, смешно щурясь от солнца, приветливо махал мне рукой, громко смеялся, как смеются дети.
Перед лекциями я забежал в храм и поставил за упокой души Семёныча самую дорогую свечу, а летом наберу в пакет землю с его могилы, увезу в Андарск и высыплю на заросший бурьяном холмик предков.


январь 2008 г.
Символично,что
последняя редакция - 10.10.10.

ВСЕМ ДОБРА И СВЕТА В ДУШЕ ПОБОЛЬШЕ!
Маргарита Павловна, 2010