На улице Полярной

Памяти Марии Райгородской

1.

На кактусе появилась «детка». Говорят, кактус - некрасивый цветок. Но он похож на меня. Мне нравятся его колючки, его неприхотливость и выносливость. К сожалению, я не кактус. Я не могу почковаться. А жаль.
Гордость не позволяла мне рыдать над собственной судьбой, а выплакаться было необходимо. Не хватало только разреветься в гостях у Мамонтова. Я вспомнила стихи Есенина про собаку, у которой утопили щенков - да вы их, наверное, знаете, - а потом еще стихи Водсворта про девочку, у которой умерли брат и сестра, а она все не может поверить.

Малютка Дженни день и ночь
Томилася, больна,
Но Бог ей не забыл помочь,
И спряталась она.

А только дождались зимой
Коньков мы и саней,
Ушел и Джон, братишка мой,
И лег он рядом с ней.

Дело было сделано. Слезы потекли, как от лука. Черт его знает, что меня так давило. Положение двадцатипятилетней девственницы? Но у нас в семье вообще было принято оставаться девами вплоть до получения диплома. Кто виноват, что я выбрала медицину, где надо учиться семь лет. Мать в принципе не могла понять, как это можно самой хотеть мужчину. Она завела меня в тридцать два года, бабушка ее - в тридцать четыре, после возвращения из своей знаменитой экспедиции за Полярный круг. Торопиться нам некуда - в нашем роду все жили долго, вот только бабушка, Анна Николаевна Кузнецова, едва переступила за семьдесят. Ей стали рвать зуб, она даже успела заметить, что щипцы грязные, но постеснялась сказать и умерла от сепсиса. Мать постоянно меня грызет, что я не такая. Пусть спасибо скажет, что я живая.
Говорят, отец был из короткоживущих. Он умер от инфаркта, я так и не успела с ним познакомиться.
Вообще я мать не осуждаю. Перед ней стоял выбор - или воспитывать ребенка, или пожизненно угождать мужику. Говорят, где-то на Востоке, не так далеко от нас, есть народ, где мужчина превыше всего. Стоит владыке приказать - женщина сует ребенку опиумную соску и мчится на зов. Ни я, ни мать не способны на такое геройство. Потому, наверное, и остались одни.
Может быть, меня угнетало чувство вины перед Жениными погодками? Шурик и Дашка... Пока что я приносила им шоколадки. Дети доверчиво спрашивали.
- А вам папу или маму?..
- Лучше папу, - отвечала я.
У нас с Евгением было два общих увлечения: фантастика и медицина на стыке с психологией. Маше - законной супруге - и то и другое было глубоко фиолетово. Когда мы с Женей за полночь спорили о Стругацких, о Бруно Беттельгейме, Маша демон-
стративно зевала, показывая кошачий розовый язычок, и уходила спать. Дети в трусах и в майках еще долго норовили просочиться в комнату. Особенно Шурик.
- А я анекдот смешной знаю,.. - и начинал, путаясь и сбиваясь, рассказывать. Женя терпеливо слушал до конца и вел сына спать. Потом одевался, провожал меня и возвращался - я видела - в расстроенных чувствах. Так длилось уже два месяца.
В одной фантастике, названия не помню, люди бродили по лабиринту, искали друг друга, без конца натыкаясь на грубо сработанные подделки. В конце концов главный герой все же нашел любимую. Вот и я нашла своего. Что с того, что он занят? Маша не узнает. А узнает - переживет. Маша - сильная личность. На вид, кстати, ничуть не лучше меня. Невысокая, худенькая. Очки, веснушки, стрижка под мальчика, пацанские повадки. Даже не верится, что мать двух детей.
Машу-то не особо жалко. Но при виде погодков совесть загодя клеш-нила мое сердце. Все оправдания скользкими кочками уходили из-под ног, и я животом чуяла - трясина засасывает. Не для Жени это - бегать с непромокаемой мордой на две семьи. Сорвется, начнет психовать. Маша-то выдюжит. А Шурик?.. А Дашка?..
О-ох, тяжко мне... А тут еще сослуживцы изволят в душу плевать.
При мысли о сослуживцах слезки на колесках мгновенно высохли. Спасительная ярость хлынула в душу.
Я, конечно, знала, что медики - циники. Для белохалатной породы человек есть животное, которое должно вовремя родиться, вовремя произвести на свет потомство и в срок помереть. 11о мои дорогие коллеги всех за флагом оставили. Впрочем... Начну с начала.
В наше отделение поступила девочка двенадцати лет. Тома, Тамара. Училась она в четвертом классе вспомогательной школы, постоянно прогуливала уроки и ночевала по солдатским казармам.
Первый раз я увидела Томку в столовке. Русо-вихрастая, солнечно-конопатая, школьница жадно ссутулилась над железной плошкой. Горбилась девка случайно, от несытости, торопливо-сти - еще бы! в желудке революции шли! - но острый крючок сострадания успел-таки закогтить мое сердце. Я-то с малолетства сутулилась. И теперь немного есть - когда устаю.
Сострадание - это, конечно, здорово. Но лечить тоже было надо. В разговоре со мной Томка хихикала, пересказывала кино - индийское и порнушное, но стоило мне заговорить о школе или родителях - и Томка устраивала концерт. С криком «А-а!» или «Ы-ы!» девчонка брякалась на пол. Голова, ударяясь о немецкий паркет, издавала почти бильярдный стук. Острые подростковые коленки вставали углом, к ним, дрожа, подтягивалось все тело. Мелкая дрожь сменялась крупной. Нежное тело с едва намеченной грудью билось об пол. Я не могла дождаться конца - звала санитаров.
Скорее всего, у Томки была истерия, а судороги на эпилептический манер девица просто обезьянничала. Но я, как русский интеллигент, не отличалась уверенностью в себе. Мне нужен был совет опытного психиатра.
На дорогих коллег рассчитывать было нечего.
Когда Томка поступила, зав. отделением Юрий Желток, тридцатилетний пижон с каштановой бородкой, загорелся и, масляно поблескивая шо-коладно-карими глазами, стал пересказывать роман Набокова «Лолита». По его словам выходило, что «в нормальных странах» дети давно живут, и только у нас, стоит малолетке познать мужчину, ее хватают за шкирку и тащат в стационар.
Наверное, все это говорилось с невинной целью покрасоваться. Но меня повело. Я заявила, что сейчас позову главврача. Пусть-ка Юрочка повторит свои соображения при Любови Георгиевне.
Наши дамы перестали нервно хихикать и воззрились на меня, как на инфузорию-туфельку. Сказать такое... мужчине?!.. Господину и повелителю?!.. Да в какой конюшне я воспитывалась? Что меня ждет? С таким характером я ведь и умру девицей.
Юра понял, что дамы на его стороне, и снова загарцевал.
- Ты так рассуждаешь, потому что не знаешь, о чем говоришь, - провозгласил он с видом жреца. - Твоя Томка, даром что дебилка, понимает, в чем смысл женской жизни. А ты... Запомни, Андронова, пока ты не познаешь мужчину, ты не вылечишь ни-ко-го!.. А ждать тебе, похоже, придется долго!..
Дамы заржали так, что, казалось, вот-вот посыплется штукатурка. Тряслась под белым халатиком подростковая грудь Людмилы. Подпрыгивала на стульчике костлявая Ольга Матвеевна.
.. .Я уже знала, что проработаю в этом змеинце не больше года. Но Томку нужно было лечить. И я решила обратиться к Мамонтову.
Алексей Петрович преподавал у нас психопатологию и частную психиатрию. Глубокий старик, одноногий калека, профессор все лекции читал стоя, опираясь одной рукой на кафедру, другой на костыль. Болтали, что ногу он потерял в войну, подорвавшись на мине. Еще трепались, что воевал он в штрафбате. А угодил в штрафбат потому, что, будучи рядовым, поднял руку на офицера. Недавно человек-легенда ушел на пенсию - мучили нещадные фантомные боли.
Мамонтов коротал век один. Жена его скончалась, единственный сын попал под машину.
Моему звонку Алексей Петрович обрадовался. Похоже, он крепко истосковался по людям.
Я поглядела на часы. Пять. Ну вот. Можно было прибраться в комнате, хотя бы на письменном столе, а я два часа любовалась на кактус.

2.

Я умылась холодной водой и пошла собираться.
И вот я зябла на остановке. На землю медленно и торжественно опускался мелкий снежок. День катился к вечеру. Исподтишка подкрадывался голод.
Подкатил автобус. Внутри горел тусклый свет. Сесть не удалось. Я устроилась на задней площадке, оперлась о поручень и стала смотреть в окно. Автобус прогрохотал по Ангарскому мосту и свернул направо.
Потянулось неведомое предместье.
Частные домики, огороды, продуваемые со всех сторон хрупкие навесы стоянок. На той стороне Ангары далеким золотым островком сияли огни Топ к и не кого.
Я скверно знала разбойное предместье Жилкино и оттого вышла на две остановки раньше. Здесь начиналась улица Полярная. В блокноте значилось - Полярная, 80. На здешних же домишках висели старые, прикрытые козырьком номера -• два, четыре, шесть. Пока я размышляла, прыгать обратно или пилить на одиннадцатом номере, автобус ушел. Другой «шестерки» не предвиделось. Мороз крепчал, а с ним крепчали голод и злость, Размашистым шагом я двинулась к цели.
Когда я злюсь, походка у меня некрасивая, но меня это не колышет. Голод всегда рождает злобу. Неприятности тоже. И лучше уж иметь резкие, угловатые движения, чем кидаться на людей почем зря. Конечно, лучше ни того ни другого... Но идеальные люди только в книжках встречаются.
Опять же, некрасивая походка, сутулость и поношенное пальто сослужили мне добрую службу. Подростки, что попадались навстречу, смачно плевались при виде меня, но напасть не напали.
Хотя, честно скажу, мне уже все фиолетово. Не все ли равно, каким путем я стану женщиной? Чужой муж или случайный насильник...
Впрочем, это сейчас я придуриваюсь. Тогда-то я сжимала в кармане, как верный стилет, отмычку от подъезда и двигалась дальше. Отмычка в руке меня успокаивала. Внутри головы, выражаясь словами Голдинга, просыпался предок, эдакий идеальный мужчина во вкусе Марии Семеновой -- воин, готовый в любую минуту оборонить слабую женщину, мечтающий переделать к лучшему мир, и в то же время, как ни странно, мыслитель.
О, как бы я хотела, чтобы подобный мужчина оказался рядом со мной!.. Именно здесь, сейчас, на темной заснеженной улице!.. Чтобы он поддержал меня, утешил, внес ясность во все вопросы, в которых я так безнадежно запуталась.
- Храни меня, предок, - одними губами шептала я, продвигаясь к цели.
Как ни странно, мольба помогла. Мало-помалу я успокоилась. Незнакомый район показался даже уютным. Внутри золотых окошек подмигивали лиловые и розовые фиалки, тянулась вверх непотопляемая герань. На одном подоконнике стояла старинная лампа матового стекла с картинками по абажуру.
Мало-помалу стали попадаться горящие фонари. Сделалось возможным разобрать надписи на заборах.
«Петр Первый - лох!»
«Россия, я тебя люблю. Рома».
Мимо меня, приглашающе тормозя, проползла маршрутка с надписью «Василиса энд Томсон», но я не села. Я была уже близка к цели.
Впереди вырос красно-кирпичный замок. Витой металлический узор (наполовину, впрочем, распрямленный местными силачами) украшал полукруглый навес над истертым деревянным крыльцом. Тускло брезжили высокие прямоугольные окна. Вокруг здания высились крепкие метровые столбики, каждый о шести гранях, о трех покатых контрфорсах. Каждый столбик венчался неровным шаром размером с пушечное ядро. Столбы соединялись могутными цепями вроде якорных. Каждое богатырское, едва моих кулака, звено имело посредине мощную перемычку.
Мало-помалу дореволюционный странноприимный двор - ныне жилой дом с двумя частными лавочками в подвале - дряхлел, разрушался. А жаль.
На сей раз мне припомнилась сказка - «Путешествие Нильса с дикими гусями». Я спустилась в лавочку. Здесь, как в сказочном городе, поднявшемся из моря на один ночной час, не было ни единого покупателя. А цены - я не поверила своим глазам - куда как ниже обычного!..
Над прилавком висел плакат. «Хлеб издревле величали продуктом номер один». Бросались в глаза этикетки на бутылках - «Арабелла боярская».
Но в целом впечатление было сказочное. Продавщица, пригнувшись над гроссбухом, что-то считала. Видна была только ее наколка, белоснежная, как крылья бабочки-капустницы.
Я взяла коробку конфет с изображением
Крестовоздвиженской церкви и, не удержавшись, купила изящную селедочницу с искусно выдавленным раком. Или - доисторическим скор-пиончиком?.. Застыл, бедняга, в прозрачной смоле, в золотом янтаре...
Улыбаясь, я выбралась наверх. Перешла дорогу.
Освещенная белая пятиэтажка высилась среди приземистых каменок, как маяк. Я поднялась на второй этаж и надавила кнопку.

3.

-Кто?-- послышался хриплый суровый голос.
- Галя Андронова... Ваша студентка... Помните, я вам звонила?..
Дверь распахнулась. За время, что мы не виделись, Мамонтов почти не изменился. Он вообще мало походил на старика, хотя годы его, по слухам, перевалили за семьдесят. Светлый шатен, Алексей Петрович все никак не седел. Стригся коротко, бороду брил. Лишь глубокие редкие морщины да набухшие мешки под глазами изобличали возраст. Даже увечье, казалось, его не портило, хотя ногу отняли гораздо выше колена. Впрочем, может быть, я просто привыкла.
- Прошу на кухню, - произнес Алексей Петрович. - Я - в кладовку, за снедью.
Я попыталась воспротивиться, но хозяин, стуча костылем, скрылся в подсобке, откуда знакомо пахнуло вековой пылью. Вообще, многие интеллигентные люди, у которых мне приходилось бывать, не отличались любовью к порядку. Будь Алексей Петрович моложе.. .эдак в три раза... пожалуй, я бы его устроила.
Появился Мамонтов, свободной от костыля рукой обнимая пыльную банку. В трехлитровом аквариуме средь водорослей укропа крепкими пупырчатыми бурыми крокодильчи-ками плавали соленые огурцы.
Я, очнувшись, изъяла сокровище и не очень умело, но без излишней суетливости завозилась на кухне. Из холодильника явилась масляно-жел-тая картошка, перламутровощекая, по Бунину, селедка, обрамленная толстыми кольцами лука, а также вареная рыба под морковным коралловым маринадом.
Хлопоча по кухне, я несвязно и робко, мучаясь профессиональной несостоятельностью, выкладывала про Томку. Доктор, однако, уловил с полуслова.
- «Москвич» мой в ремонте, - протянул старик. - В четверг починят. Созвонимся, заеду, посмотрю. Ох, бездна,чертова прорва... Детей уже засасывает... Нечего сказать, хорошее времечкодосталось вашему поколению!..
К тому времени я обнаружила, что сижу на трехногой беленькой табуретке. Держать спину без опоры было трудно. Мамонтов тоже горбился, чем походил на старого, потрепанного ветрами орла. Я плюнула на комплексы и перестала следить за осанкой.
Может быть, с этой общей сутулости, со сходства, невольно отмеченного подсознательным «я» обоих, и начался тот самый разговор. Честно говоря, мне всегда хотелось расспросить Алексея Петровича о его таинственной жизни. Но я боялась к нему приблизиться. И вот... мы сидели за одним столом, и он наливал мне водку!..
Это было настолько нереально, что я забыла» где я, что со мной, зачем я. Водка сделала меня дерзкой, и я спросила:
- А разве вашему поколению досталось хорошее время? Вот сейчас в журналах пишут: война, Сталин, ГУЛАГ..
- Да, пожалуй, ты права, - заметил Мамонтов. Он казался сосредоточенным. - Всякий тиран волей-неволей тащит на хвосте смутное время. Что Иван Васильич, что Иосиф Виссарио-ныч... Мне повезло... как утопленнику.. Я застал обе стадии.
- А... расскажите о себе! - попросила, обнаглев, я. -- Или... слишком уж больно?
Врач помотал головой. Похоже, он, как многие одинокие старики, любил побеседовать о былом.
- О чем говорить-то... Не успел закончить институт, как попал на фронт. Лечил. Воевал. За спины людей не прятался. И на тебе – ранение в живот. Отправили в госпиталь, в тыл. Выздоравливающих гоняли в колхоз. Помощь фронту.
Я не слышала слов. Я забыла, что вокруг - неухоженная холостяцкая кухонька. Я будто смотрела черно-белый фильм военных времен, в котором нет-нет да проскальзывал цветной ка-дрик.
- Представь себе - сентябрь. Крайполя. У горизонта - черные терема сосен. Мальчик колоски собирает.
- За это же тогда сажали! - вмешалась я.
- Вот именно. Расхищение социалистической собственности. И мне приспичило сунуть нос. Подхожу - эдакий Гулливер в рубашке навыпуск и в брюках от цивильного костюма - и давай поучать. Дескать, не тебя, так родных посадят. Я бы, конечно, не выдал парня, - донесся из дальней дали голос врача. - Попугать хотел. Но родные мальчика, недолго думая, настрочили донос.
- Вы анекдоты про Сталина рассказывали?..
- Хуже!.. С немцами общался на их родном языке!..
- С немцами?! - поперхнулась я водкой.
- Да с нашими, советскими, из трудлагеря!.. Кто там был... престарелый бухгалтер, парнишка лет пятнадцати, пожилая мать с дочерью. Очень опасные люди, что ты.
Все чурались немцев, а я общался. Почему? Да по тысяче причин!.. Во-первых, любопытно, все-таки совершенно другой народ. Во-вторых, языковая практика. Надо же время от времени в иностранные журналы заглядывать. В-третьих, советовался насчет агротехники. Они - колонисты, разбираются, а я - горожанин, дитя асфальта. В-четвертых... да поддержать хотел, черт возьми!..
Ну и готово!.. Статья 58-6 ПШ - подозрение в шпионаже. Десять лет без права переписки.
...И снова я, Галя Андронова, ушла в свои думы. Есть вещи, при мысли о которых наш разум пасует, словно упирается в стену. Очень интересно, до боли жутко - что же там, за стеной?..Такой темой для меня были лагеря - немец-
кие и советские. Теперь же... Алексей Петрович повествовал, и я убеждалась - за стеной тоже жизнь.
- Реку Индигирку знаешь? Шестьдесят седьмой градус северной широты.
- Это тайга или уже тундра? -осведомилась я.
- Тайга. Лиственницы, иногда сосны. Где живые, где шелкопряд поел. Якутские поселки, олени...
- Вы на лесоповале работали? Мамонтов усмехнулся.
— Позволишь встречный вопрос?
— Давайте.

- Ты вообще представляешь себе, что такое лагерь?..
- По книжкам.
- Хороший ответ... А если бы ты попала туда, что бы ты стала делать? Постаралась бы выплыть или бы махнула на все рукой?..
Пришла моя очередь усмехнуться. Мысли мои были циничны, но ведь этот разговор -- под водку, на кухне - требовал полной открытости.
- Вероятно... искала бы покровителя.
- Мы с тобой одной крови, - сказал Мамонтов, даже не улыбнувшись. - Я тоже рассудил, что моя задача - лечить. Может быть, по большому счету, я предавал лесорубов. Отнимал пайку. Но я вытаски вал их с того света. А чтобы лечить - операции делать - надо быть сытым. Как ты полагаешь - это не самообман?..
Спустя полвека старик спрашивал моего мнения. Просил домашнюю девочку отпустить грех. И я не могла отвечать иначе, хотя, наверное, это тоже было цинизмом.
- Нет, что вы. Конечно, есть надо. А то бы вы просто сгинули.
Мамонтов казался довольным.
- Мне удалось себя поставить, -продолжал он. - Хотя, конечно, бывали случаи... Алексей Петрович заметно пьянел. Рассказ его уходил в сторону, становился путаным.
- Представь себе сарайчик... Два на четыре метра. Медпункт. Окошко из осколков стекла, скрепленных окаменевшей на морозе замазкой. В углу, черным-черна - закопченная печь-буржуйка на гнутых ножках. Фонарь «летучая мышь» под потолком. Простыни, как шторы, по стенам. Грубо сколоченный стол, табуретки, в углу - занавеска. Это заместо ширмы. Широченные полки-нары.
На верхней полке я держал пару книг, медикаменты и микроскоп -американский подарок. На нижней-то я спал сам - прямо в белом халате поверх телаги.
- Белый халат? Микроскоп?! - оторопела я.
- Ну, белый - сильно сказано, -усмехнулся Мамонтов. - Весь в желтых пятнах - от йода, наверное. А микроскоп начальник лагеря выменял. На живых людей, между прочим. Было у него там подобие крепостного театра...
Старику не терпелось продолжить рассказ. Но взгляд мой зацепился за стрелки настенных часов, дрожащих, как усики исполинского насекомого. Девять!..

4.

Автобусы уже не ходили. Я пыталась связаться с домом, однако номер был занят. Напуганная мать обзванивала подружек. Я вздохнула, мысленно перекрестилась и набрала номер Жени.
-Алло?-- послышался звонкий женский голос.
Маша. Вот незадача!.. Попросить Евгения неудобно. Да, жалок тот, в ком совесть нечиста!..
- Это я, Галя, звоню из Жилкино, -залепетала я в трубку. - Не могу попасть в центр. Ты меня слышишь?..
Маша оказалась человеком. Не просто, а с большой буквы.
- Откуда звонишь? Из автомата?
— Нет, я у Мамонтова. Женя о нем наслышан. Может, твой муж за мной съездит, а? Я отдам деньги за бензин!..
— Какие деньги, не болтай! -в голосе законной жены мешались раздражение и сочувствие. - Передаю трубку.
Некоторое время слышалось шуршание, потрескивание и далекие отголоски.
- Галя, привет. Диктуй адрес.
Я не заставила себя упрашивать. И добавила.
-Знаешь еще что.,. Пусть Маша моей маме позвонит. А то ведь мать совсем изведется.
- Есть. Выезжаю. Жди. И опять пошел фильм...
- Ввалились как-то социально близкие. Урки, короче. Спирт им занадобился. Как сейчас помню... Один... сам бочка бочкой, башка арбузом, оскал до ушей... Счастьем сияет. Другой... хлипкий такой прихлебатель. В очках. Из тех, кто советы дает. «По почкам его, по почкам...»
- Знаю этот тин, - кивнула я. - В принципе, все объясняется просто. Что остается хилой интеллигенции? Цинизм и жестокость... Чужими руками. Своими-то боязно...
- Х-хосподи, - выдохнул Мамонтов. - Ты-то откуда знаешь?..
- Из школы, вестимо, - вздохнула я. Да еще почему-то Юрий Желток всплыл в памяти.
- Ах да... Большая зона, - кивнул Алексей Петрович.-- Конечно, идет диффузия... С каждым годом усиливается. Но вернемся к нашим баранам.
Пробую по-хорошему выставить -гиблое дело. Взял колун... Ну да сама понимаешь... нелегко это... человека топором...
- Странно, - пожала плечами я. -По-моему, если на вас кинется тигр, вы и не вспомните, что это благородное животное. Да и... вы же воевали!..
— На фронте я не был в рукопашной, - пояснил Алексей Петрович. -А тогда, в бараке, не успел толком разозлиться. Ведь этих самых людей я не так давно штопал... чифирил с ними... До меня не доходило, что все всерьез. Думал - кино. И вот - лента оборвалась. Дали по голове. А когда я пришел в себя, спирт исчез.
— Коз-злы!.. С-сволочи!.. - с оттяжкой высказалась я. Не женственно, зато от души.
- Вообще, конечно, - согласился Мамонтов с бесстрастием фаталиста. -Только ведь.., Ни когда не знаешь, из-за какого угла что вывернется. Благодаря им я познакомился с удивительной женщиной. Быть может, - дрожащими руками профессор выудил из пачки беломорину, чиркнул спичкой, - это была моя единственная...
Мамонтов не договорил.
Тут моя женская суть, подобно нежной улитке, высунулась из панциря, снаружи грубого, но изнутри отделанного перламутром, и навострила любопытные рожки.
Однако рассказчик опять ушел в сторону.
- Наутро срочно пришлось ампутировать... черт... сейчас и то больно рассказывать. Был на лесоповале мальчишка-армянин. Сел за ошибку в стенгазете. Написал на неродном русском языке. «СССР - страна мира и туда». И вот - раздробило ногу упавшим деревом. Представляешь?..
Я скривилась. Слова были бессильны. Оставалось молчать.
- Я все думаю, - тихо продолжал Алексей Петрович, поглаживая культю, - то, что случилось со мной - не наказание ли это?.. И за Размика, и за других... кто был на лесоповале...
- Обморожение? Там же, в лагере? - осведомилась я, сочувственно кривясь. Гримаса горя не прибавляла красоты, но почему-то располагала ко мне людей.
- Нет, - покачал головой Алексей Петрович. - Это уже в штрафбате. Осколочное ранение, гангрена... Фельдшер-недоучка проморгал, я из гнилой интеллигентской вежливости молчал...
Как бабушка Анна, подумалось мне. Той тоже зуб рвали... Одно воспитание, одно поколение... Оба в одно и то же время оказались за Полярным кругом. Правда, бабушка, выпускница Московской медицинской академии, забралась в Якутию по собственной воле. Медико-исследовательская экспедиция. Венерология, гельминтология... Кому не нравится, может нос отвернуть. А мы, врачи, не брезгливы. Надо же было помочь народам Севера.
- Выручила меня сестричка Зина, -продолжал тем временем Алексей Петрович. - Вернулась от своего, как ты выражаешься, покровителя... от во-хровца Кости... и давай пересказывать последние новости.
Оказывается, в якутском поселке Алтанкыз остановилась медицинская экспедиция... да не откуда-нибудь, а

Из самой белокаменной… Что с тобой, Галина?..
- Н-ничего, - заикнулась я. И нахально спросила. - А дальше?..
- Что дальше-то... Беру огрызок карандаша в обмороженную клешню и на клочке бумаги корябаю: «Коллеги, не бойтесь!», а потом излагаю ситуацию насчет спирта.
Постой... Сейчас кое-что покажу.
Мамонтов отдернул тяжелую штору, похожую на индейское одеяло. На узком подоконнике обнаружилась фиалка в стаканчике из-под йогурта.
- Купил на толкучке, - пояснил врач. -- Пересадить все руки не доходят. Обрати внимание, как обильно цветет.
Действительно, цветков - лиловых махровых звездочек - было десятка два.
- Корням тесно, -- пояснил Мамонтов. -- Вся жизненная сила идет в цветение. Ты никогда не замечала... Чем тяжелее жизнь, тем больше человек способен испытывать счастье?
Я кивнула. Мне не терпелось услышать продолжение рассказа.
- Командир экспедиции явилась сама!.. Не побоялась. А я... Ты Ефремова читала, «На краю Ойкумены»?..
Я с готовностью закивала.
- И как тебе?
- Здорово,.. Я еще задумалась, почему советского художника так увлекла тема рабства.
- Теперь понимаешь? -Угу.
- О чем бишь я говорил... Да! Помнишь, герой, томясь в Египте, находит в развалинах статую греческой девушки? Привет с родины?
- Разумеется, помню. И вы... испытали нечто подобное?
- Конечно, - выдохнул Мамонтов. - Умом я понимал, что она меня старшелет эдак на восемь. И красавицей она не была. Шатенка, зеленоглазая... Обычная женщина... Короче, я не знаю, как ты отнесешься... В первый же вечер все и произошло. В этом самом сарайчике. Я не знаю, что это было с ее стороны. Быть может, обычная жалость... Или душевная щедрость широкой натуры...
- Вы себя недооцениваете! - брякнула я. - Будь вы помоложе...
В ушах звенело – не то от волнения, не то от водки.
- А вы с ней похожи, - прищурился Мамонтов.- Скулы... Подбородок. .. Постой, как же ее звали... Вот черт, памяти нету на имена... Анна Николаевна...
«Уж не Кузнецова ли?» - предобморочно подумалось мне.
И в этот момент в передней грянул звонок.

5.

Мой Женя не был красавцем. Простое бритое лицо. Родимое пятно на скуле. Короткая стрижка. Фабричный свитер. Мешковатые зеленые штаны. Манеры интеллигента первого поколения. Легкая сутулость - как у меня, у Томки, у Мамонтова... Чем-то он походил на артиста Мягкова.
- Знакомьтесь, - произнесла я. - Это Алексей Петрович, мой преподаватель. А это Женя, мой... друг.
Видимо, я была уже здорово подшофе, потому как дальнейшее запомнила туго. Мысли мои напоминали землетрясение на море - знаете, когда меняется рельеф дна. Уходили под воду прибабахи доморощенной феминистки о превосходстве женского пола. Господи, думала я, сколько всего прокатилось по русскому мужику. Чечня, Афган, Великая Отечественная, ГУЛАГ.. Продолжать?!..
Женщина всегда может спрятаться от общественных дел в семью и остаться собой. А мужчина погибнет или согнется. Кто процветает? Юрий Желток, курящий фимиам малолетней путанке.
Но утро придет за ночью, и весна сменит зиму. Схлынет девятый вал заокеанских помоев, и обнажится земля. Потянутся к солнцу зеленые стебельки, оживут деревья, кустарники... Банально, куда денешься. Зато вечно.
Даже сейчас, во тьме, факелами, сигнальными кострами сияют Алексей Петрович и Женя. Интеллигенты. Врачи. Настоящие мужчины.
В четверг наберусь духу и спрошу прямо, думала я думу уже в машине. За окном мелькали редкие огни разбойного предместья. Что, если правда?!.. Да, бабушка Анна Николаевна разбиралась
в людях. Разглядела в узнике, в лагерной пыли собрата по духу, отца своему будущему ребенку. Не побоялась, родила от достойного. А я чем хуже? Грех? Да какой грех! Тут нацию надо возрождать...
- Вылезай, приехали.
Престарелый «Запорожец» остановился в переулке, у самой арки. Ночной город приводил на ум покинутую планету. Дома, дома... а из людей только я да Женя. Одни в мертвом мире. На Женю будто подействовал некий космический вирус. Всегда мягкий, отзывчивый, сейчас он казался ершисто-колючим. Голос звучал грубовато и нарочито небрежно.
- До подъезда не проводишь? На чай не зайдешь? - спросила я, уже догадываясь о развязке.
- Нет. Забирай свою сумку. Меня семья ждет!..
Пожав плечами, я вылезла из машины. Что ж. Решил так решил. Сцены закатывать? А на кой рожон? Кому они когда помогали, эти скандалы? А резкость... Видимо, ему тоже больно. Значит, и вправду была любовь.
Белый «Запорожец» тронулся. За треснутым стеклом блеснули горьким торжеством зеленые глаза Жени. Он пересилил себя. Не обманул доверия Маши. Я не ошиблась - Евгений Рекин воистину был настоящим мужчиной.
Сраженная внезапным открытием, я стояла у арки под фонарем, и мелкий искрящийся снег, как бы утешая, неспешно падал на мою шапку из каракуля, на воротник, на пальто...
Добро!.. Пусть мне пока не дано родить своего ребенка, но Томку я вытащу.
А чтобы поутру явиться на службу в форме, надобно хорошенько выспаться. Я глянула на часы и поспешила домой.