БЕСКОЗЫРЕЦ.
Таракан не дополз до спасительной конфеты сантиметров пять, опрокинулся навзничь на свой потрепанный коричневатый прусский фрак крыльев и, поджав тонкие беспомощные ноги, издох. И в этот момент вспомнилось мне, как командование ПСКРа «Воровский» (пограничный сторожевой корабль) отрядило меня и еще троих «карасей» на винный завод для отработки идей марксизма-ленинизма вкупе с ящиком отборного коллекционного вина для кэпа, замполита и вездесущего розовощекого особиста. Вот тогда, поджав, как вышеупомянутый таракан, матросские копыта в хлюпающих вином «прогарах», укушанный в зюзю доставлен был я тушкой и чучелком на борт родной «коробки». Доставлен и положен под арест. Из обрывочных воспоминаний только и зацепилось в памяти благоухающий железами внутренней секреции халат тетеньки технолога, ее чувственные, похожие на кумачовый стульчак, губы и ее выдающийся, талантливый зад председателя месткома, парткома или хренкома. А так же зема, начальник всех бочек и цистерн, бывший норильчанин, радостно открывший для меня кран у многоэтажной бочки. Живительная амброзия выплескивалась на морщинистый пол и я, жалея драгоценную влагу, смиренно присосался к крану, дабы вкусить чудный южный букет. Это потом уже были песни у костра, чтение стихов и вынос автора, прикорнувшего на исходящем винными парами бетоне. Когда вожделенный кэповский ящик с дорогими его сердцу бутылками протащен волоком через два пролета длинной и сложной в тот момент для понимания лестницы, в деревянном чреве оставалась лишь одна целая бутыль. Чтобы не тащить дальше эту хрень, отдыхающие между этажами матросы жадно поглотили содержимое бутылки. Если там и сидел какой-нибудь джин, то он даже и представиться не успел бы со своим ибн - так всех развезло. Убитых вином военных, свалил под ноги дежурному по кораблю, капитану-лейтенанту Гнитьеву, молодой, подозрительно пахнущий мадерой водила флотского грузовичка. Кап.лей по кличке «Гнида»взбледнул лицом, задергал щекой и хватаясь за табельного «Макарку» пообещал каждого из нас лично расстрелять, а потом отыметь во все соответственные отверстия и даже для этого действа наделать новых аккуратных дырок. Редкой души был человечище. У него было два любимых выражения. Первое: «Раньше моряки были железные, а корабли дубовые. А сейчас? Корабли железные, а моряки дубовые!». И вторая гениальная фраза: «На службе я дурак! На службе я всегда!».
Месяц я прятался от злопамятного «Гниды» в трюмах, проданный им же в рабство к «маслопупам». Месяц медные поручни боковых трапов, старательно надраенные командой «дрыщей» под моим чутким руководством, горели в лучах июльского солнца как у известного кота яйца. Когда нервный тик у кап.лея прошел (остались только бледность и «мальчики кровавые в глазах»), а осиротевшей печатной машинке вновь потребовался толковый обезьян умеющий пользоваться аж двумя пальцами, «Гнида» приковал меня к застарелому «ундервунду», как гребца к веслу на галере. Бесконечное перепечатывание всевозможных планов, отчетов, приказов, итогов соц. соревнований и прочей лабуды, без которой не мог существовать ни один приличный боевой корабль, не отложило на моем диссидентском лице нужного выражения покорной тупости и понимания значимости момента. Напротив, я всегда находил время для своих литературных изысканий, на чем и был пойман мичманом секретчиком, когда печатал что-то трогательно «чернушное» про обиженных служебным положением «дрыщей» и измывался над соц. строем в целом, в частности над партийной «мутатой» политзанятий. Короче, позорил гладкое лицо Морских Частей Пограничных Войск КГБ СССР, сука. Взяв меня за антисоветское вымя, секретчик приплясывая от нетерпения, как девственница перед первым соитием, повел «чуждый им элемент» к замполиту. Зам долго лизал мне уши, булькал что-то о моем будущем – вообщем склонял к литературному аборту. Про моего папу журналиста он был в курсах и поэтому предложил мне сделать легкое «аутудафе» (сожжение.) на «юте» моим первым наивным творческим потугам. Так я не стал классиком.
А еще у нас случился новый старпом. Он нес свое могучее тело, затянутое в жесткий китель высокого звания советского офицера и сладострастно трахал попадающихся ему на пути матросов, которые тихими мышами пытались проскользнуть мимо его всевидящего ока. Когда уровень взысканий, внеочередных нарядов и лишения увольнений перевалил за красную отметку – экипаж объявил трех дневную голодовку. (это происходило на другом корабле с помпезным названием «Имени 70-летия ВЧК-КГБ СССР») Жопой почувствовавший звездопад с погон, кэп построил экипаж на вертолетной площадке и спросил нас: «Кто виноват?» и «Что делать?». Не умеющий внятно выражать свои мысли экипаж, молча, ждал, когда найдется камикадзе, который вякнет правду о старпоме. Героев у нас обычно давали посмертно. И я, пишущий стихотворные воззвания на дверях офицерского гальюна о несоответствии чести офицера и сидении грязными ботинками на стульчаке, выполз несмело и проблеял геройски, что старпом прессует нас, как рэкетир ларек. Кэп помахал перед носом старпома мохнатым пальцем, дабы «бычара» осознал тактическую «непонятку». Старпомище потупило буравчики «гляделок» и прошипело мне: «Я тебя сука интеллигентская в дисбате сгною! Падла!». Так я перенесся с отмороженной Камчатки в теплый рай Крыма, эвакуированный от гнева старпома на новенький, стоящий в заводе ПСКР «Воровский».
Вспоминаю свои первые шаги в лоне горячо любимой армии, когда в «учебке», где нам отбивали, отпиливали и отламывали все лишнее, например индивидуальность и интеллект, на вечерней прогулке отупевшие от жары и дневного однообразия, маршировали мы под песню: «От Москвы и Ленинграда все танцуют Ленинградский рок эн ролл!». За дырявым забором части стояли пассии наших старшин и чтобы поразить их гражданское воображение, на фразе «Я люблю буги-вуги!», строй синхронно поворачивался боком и прыгал в сторону. Затем чеканил строевой шаг до следующего «Люблю буги», чтобы опять прыгнуть. Замполит части однажды оценил наши тазобедренные движения, когда мы смущенно пропрыгали мимо него, отдавая честь. После этого вечернюю прогулку временно отменили.
Из учебки, из теплой и родной Анапы меня распределили на суровую и шершавую как ладонь пролетария, Камчатку.
Помню, как на пирс медленно падал мягкий снежный пух и серые громады кораблей, словно стадо исполинских животных жались к стенке пирса. «Вешайтесь, духи!» - весело крикнула какая-та рожа в тельнике, когда мы заползали, дрожа по траппу на ПСКР «Имени 70-летия ВЧК-КГБ СССР».
Иерархическая лестница на корабле выглядела так:
Первое: корабельное быдло – «дух», «запах», «албанец», «индеец», «дрыщ». Это синее от дружеских ударов, низшее существо. «Киль» к осмотру! Удар в выпяченную грудь. Сиплый ответ: «Киль осмотрен, замечаний нет!». Оно обязано летать, едва касаясь «гадами» палубы, заступать в наряд на камбуз, чистить картошку, иногда точить «дембелье» своему «дедушке». Я честно доложил, что руки мои растут из жопы, а потом и доказал испортив то, что до меня точил предшественник. «Дедушку» хватил удар. Меня тоже, но позже и много.
Второе: «Карась» - это старший «дрыщ», отслуживший год, знающий все ходы, выходы и умеющий найти общий язык с «дембелями». В отличии от «дрыщей» у «карасей» синей была не грудь, а задница. Ибо есть на флоте традиция: исполнился год службы – «карась» получает от каждого «дембеля» по военно-морской жопе железной кружкой. Охваченный негодованием по поводу «годковщины» и мордобоя замполит строил для осмотра синих в яблоках «коней». «Откуда синяки, дятлы?» Дятлы уныло отвечали, мол, кто о щит электрический ударился, кто с трапа упал. «И шо, долго падал, голубь ты мой сизоносый?» сомневался зам, но сделать ничего так и не смог.
Третье: «Полторашка» - как минимум князь. Вякать особо он не может - молод еще в полтора то года службы. Но гордо носить «семейники» вместо синих «сто лет советскому футболу», мягкое нежное домашнее полотенце вместо казарменного вафельного урода и спать днем, это, несомненно, уже прогресс. Не считая гнутого «краба» на «беске», которого борзоте «дрыщу» разгибали ударом и спущенного на яйца ремешка.
Четвертое: «Годок». Два года жизни на «железе». Морской волк, заместитель «дедушки» по воспитательной работе с «албанцами». Был у нас один «годок» - Серега. Неплохой парень, только нудный и все хотел сделать из нас хороших воинов. Заступил он как-то дежурным по кубрику, а «дембелям» скучно было, решили они над ним приколоться. Нужно сказать, что у Сереги этого был огромный лошадиный член. «Дедушка» Николаич организовал конкурс на самый могучий военно-морской член. Возбужденный Серега его выиграл, повалив своей «корягой» два «Устава вооруженных сил». А потом «дембеля» привязали его возбужденного со спущенными штанами к вертикальному трапу, и повесили ему на его «крюк» две пары связанных флотских ботинок. Спускается дежурный по кораблю в кубрик, а там все спят и только Серега у трапа воет матерно, а ботинки раскачиваются в такт емким словам.
Пятое: «Дембель». Два с половиной года службы. Ленивый, разжиревший кот. Вечно спит, ему жарят вечером картошку на камбузе. Забивает болт на службу, мечтает о доме. Сентиментален – любит играть в «поезд». Это когда один молодой изображает гудок паровоза, другой качает «шконку», третий машет полотенцем - занавесками в окне поезда, а четвертый бегает туда-сюда с растением – типа деревья проносятся за окном. В день их перехода в статус «дембеля» – все остальное сообщество, по традиции может их обливать и никто на это не должен обижается. Медленно и солидно поднимался по самому длинному трапу Андрюха Вичкензин, дабы покурить в одиночестве на верхней палубе вечернюю сигаретку. А тут мы с пожарным рукавом. «Твою мать!» - задорно неслось по «коробке», когда струя уносила товарища назад в корабельные недра. Андрюха естественно мне этого не простил и, его кружка встретившись с мой жопой, оставила неизгладимый след в соленой морской душе.
Помню, как злобный «годок» учил нас «албанцев» бегать по трапу в КЗИ, противогазе и с огнетушителем. Трап делил кубрики «рогатых» (артиллеристов) и «румынов» (минеров) упираясь в маленький гальюн-умывальник. «Дембель» этот любил съезжать по поручням на руках, показывая как нужно летать нам, «духам». Ну, мы и натерли для красоты поручни, чтоб блестели как надо. А «дембель» неожиданно для себя влетел в гальюн.
Шестое: «Гражданские» - отметившие сто дней до приказа о демобилизации румяные распиздяи.
Прошло почти двадцать лет, а я до сих пор помню каждый закоулок, каждую «шхеру» своего «парохода». Помню, что мичманов называли «сундуками» за неуемную жажду чего-нибудь спереть. Смешные собачьи клички заступающих в наряд «МОПСом» и «РЕКСом» оказывались ответственными по Местам Общего Пользования (гальюнщик) и Рассыльный по Кораблю. Заступил я как-то «РЕКСом» с мичманюгой по фамилии Рашидов. Этот среднеазиатский столбик жира напоминал суслика, необратимо тупил и все время дрых. Только плюхнется за стол дежурного по кораблю, смотрю «хрючит», скотина. Его постоянно разыгрывали. То позвонят в рубку и загадочным голосом спросят : « Там-там нужен?» Тот спросонья: «А?» А ему в ответ: «Хуй на!» То позвонит какой-нибудь «дрыщ» и просит вызвать к кэпу стар.лея Долбоебенко. Тот, святая душа верит и вызывает. Кэп сам лично обещал утопить этого хлопковода в гальюне.
А потом был папин билет в Израиль, крепкий пинок от командования мне, израильскому шпиону в корму, «дембельский аккорд» за собиранием «картофана» на Украине, ГКЧП и пресвятая дева демобилизация. Да светится имя ее. Аминь.
6.08.2007.
