Юрий Левитанский

СЕНТЯБРЬ. ПРАЗДНИК ЗЕЛЕНОГО ЦВЕТА


Куда с тобой мы собрались
в такой не ранний час?
Такси зеленый огонек
зажегся и погас.

Смотри, как зелен этот мир,
как зелены моря!
Отпразднуем же этот цвет
в начале сентября.

Еще так зелена лоза,
так зелен виноград.
Да будет нам зеленый цвет
наградой из наград.

И в чарке зелено вино,
и зелены глаза,
и в них качается уже
зеленая гроза.

И вот мы слышим этот звук,
мгновенье погодя —
зеленый звон, зеленый шум
осеннего дождя.

Но эта влага не про нас,
и в поздний этот час
такси зеленый ветерок
подхватывает нас.

И пахнет прелою листвой,
и легкая, как дым,
парит зеленая звезда
над лесом золотым.

Славный город Виттенберг...


Славный город Виттенберг,
ты и поздний, ты и ранний
не отверг моих стараний
и надежд не опроверг.

Я по улицам твоим
вместе с Фаустом шатался,
суть вещей постичь пытался
с милым доктором моим.

Ничего, что ночь темна, —
что нам темень, если близок
дух капусты и сосисок,
запах пива и вина...

Был подвальчик тих и мал,
дым над столиками плавал.
Но и дьявол,
старый дьявол,
он ведь тоже не дремал.

Мы, смеясь и веселясь,
наблюдали временами,
как он шествовал за нами,
в тело пуделя вселясь.

И, на черный глядя хвост,
говорили:
— Пусть позлится —
ведь нашел в кого вселиться,
старый сводник и прохвост!

Фауст был отменно мил —
за друзей и за подружек
пиво пил из толстых кружек,
папиросами дымил.

Лишь порой он вспоминал,
как его (о meine Mutter!)
здесь когда-то Мартин Лютер
поносил и проклинал.

Я ж не смел, да и не мог
прикоснуться к этой ране...
Мирно спали лютеране,
плыл над крышами дымок.

В тиглях плавился металл,
и над камнем преткновенья
дух борьбы и дерзновенья
безбоязненно витал.

ВАЛЬС НА МОТИВ МЕТЕЛИ


Белые на фоне черных деревьев,
черные на фоне белого неба,
кружатся снежинки тихо и плавно,
с неба опускаются бесшумно на землю.

Белые десантники спускаются с неба
на своих невидимых белых парашютах,
сонмища неведомых белых пришельцев
в маленьких скафандрах, блестящих и белых.

Грозное нашествие белых пришельцев.
Кто они, откуда они, чего им здесь надо!
Уже ни зги не видно, мне страшно, мне жутко —
чего они хотят от земли нашей милой!..

Ах, полно тебе, право, что за детские страхи!
Все твои тревоги совершенно напрасны.
Это просто нервы, ты, видно, устала, —
вот и разыгралось у тебя воображенье.

Это просто бал, просто вальс новогодний
скрипачи играют на скрипочках белых.
Белый дирижер поднял белую руку, —
вот и закружились эти белые пары...

Медленные звуки новогоднего вальса,
плавное круженье новогоднего бала.
Медленно и плавно кружатся по кругу
белые девчонки в белых одеяньях.

Кружатся по кругу, положив на плечи
белым кавалерам
белые руки,
белые на фоне черного леса,
черные на фоне белого неба.

МУЗЫКА


Вл.Соколову

Есть в музыке такая неземная,
как бы не здесь рожденная печаль,
которую ни скрипка, ни рояль
до основанья вычерпать не могут.

И арфы сладкозвучная струна
или органа трепетные трубы
для той печали слишком, что ли, грубы,
для той безмерной скорби неземной.

Но вот они сошлись, соединясь
в могучее сообщество оркестра,
и палочка всесильного маэстро,
как перст судьбы, указывает ввысь.

Туда, туда, где звездные миры,
и нету им числа, и нет предела.
О, этот дирижер — он знает дело.
Он их в такие выси вознесет!

Туда, туда, все выше, все быстрей,
где звездная неистовствует фуга...
Метет метель. Неистовствует вьюга.
Они уже дрожат. Как их трясет!

Как в шторм девятибалльная волна
в беспамятстве их кружит и мотает,
и капельки всего лишь не хватает,
чтоб сердце, наконец, разорвалось.

Но что-то остается там на дне,
и плещется в таинственном сосуде
остаток,
тот осадок самой сути,
ее безмерной скорби неземной.

И вот тогда,
с подоблачных высот,
той капельки владетель и хранитель,
нисходит инопланетянин Моцарт
и нам бокал с улыбкой подает.

И можно до последнего глотка
испить ее, всю горечь той печали,
чтоб, чуя уже холод за плечами,
вдруг удивиться —
как она сладка!

​Шампанским наполнен бокал...


Шампанским наполнен бокал.
Июльская ночь на ущербе.
Прощай, Баденвейлер,
ich sterbe!*
И допит последний глоток.

Немецкий уснул городок.
Подумай, какая досада!
Лишь ветки вишневого сада
белеют в июльской ночи.

Колеблется пламя свечи.
Актриса известная плачет.
Не знаю, зачем она прячет
последние слезы свои.

К чему здесь сейчас соловьи!
Последние слезы горючи.
Шиповника стебли колючи.
Крыжовника иглы остры.

И будут рыдать три сестры
И многие сестры иные.
Немногие братья родные
и множество братьев иных.

...Немецкий уснул городок.
Но он уже скоро проснется.
Его это тоже коснется,
но только потом,
и не так.

Зачем эти розы цветут!
Как все в этом мире похоже.
И на Новодевичьем тоже
такие же розы, как тут.

Я тоже уеду туда,
к тем розам,
к березе и к вербе.
Ich sterbe,
ich sterbe,
ich sterbe —
и это уже навсегда.

* ich sterbe! — я умираю (нем.).

​ПАМЯТЬ


1
Бездна памяти, расширяющаяся Вселенная,
вся из края в край обжитая и заселенная,
вместе с вьюгами, снегопадами и метелями,
как реликтовый лес не вянущий, вся зеленая.

Бездна памяти, беспредельное мироздание,
расходящиеся галактики и туманности,
где все давнее
только четче и первозданнее,
очевиднее и яснее до самой малости.

Расширяющаяся Вселенная нашей памяти.
Гулкой вечностью дышит небо ее вечернее.
И когда наши звезды,
здесь умирая,
падают,
в небе памяти загорается их свечение.

И уходят они все дальше путями млечными,
и, хранимое небом памяти, ее безднами,
все земное мое
ушедшее и минувшее
с высоты на меня очами глядит небесными.

И звучат, почти как земные, только
пронзительней,
погребальные марши, колокола венчальные,
и чем дальше даль, тем смиреннее
и просительней
эти вечные очи, эти глаза печальные.

Бездна памяти, ты как моря вода зеленая,
где волна к волне, все уходит и отдаляется,
но вода, увы, слишком горькая и соленая,
пьешь и пьешь ее, а все жажда не утоляется.

И опять стоишь возле этой безлюдной пристани,
одиноко под небесами ночными темными,
и глядишь туда все внимательнее и пристальней,
еще миг один — и руками коснешься теплыми.

2
Небо памяти, ты с годами все идилличнее,
как наивный рисунок, проще и простодушнее.
Умудренный мастер с холста удаляет лишнее,
и становится фон прозрачнее и воздушнее.

Надвигается море, щедро позолоченное,
серебристая ель по небу летит рассветному.
Забывается слишком пасмурное и черное,
уступая место солнечному и светлому.

Словно тихим осенним светом душа наполнилась,
и, как сон, ее омывает теченье теплое.
И не то что бы все дурное уже не помнилось,
просто чаще припоминается что-то доброе.

Это странное и могучее свойство памяти,
порожденное зрелым опытом, а не робостью, —
постепенно
воспоминанья взрывоопасные
то забавной, а то смешной вытеснять
подробностью.

И все чаще мы, оставляя как бы за скобками
и беду, и боль, и мучения все, и тяготы,
вспоминаем уже не лес, побитый осколками,
а какие там летом сладкие были ягоды.

Вспоминается спирт и брага, пирушка давняя,
а не степь, где тебя бураны валили зимние,
и не бинт в крови, и не коечка госпитальная,
а та нянечка над тобою — глазищи синие.

Вспоминаются губы, руки и плечи хрупкие,
и приходит на память всякая мелочь разная.
И бредут по земле ничейной ромашки крупные,
и пылает на минном поле клубника красная.

3
Небо памяти, идиллический луг с ромашками,
над которым сияет солнце и птица кружится,
но от первого же движенья неосторожного
сразу вдребезги разлетается все и рушится.

И навзрыд,
раздирая душу,
клокочут заново
те взрывные воспоминанья, почти забытые.
И в глазах потемневших дымное дышит зарево,
и по ровному белому полю идут убитые.

Прикипают к ледовой корке ладони потные.
Под руками перегревается сталь каленая...

И стоят на столе стаканы, до края полные,
и течет по щеке небритой слеза соленая.

​ОЖИДАНИЕ КАТЕРИНЫ


Осенняя роща, едва запотевший янтарь,
и реки, и броды.
Пора опадающих листьев, высокий алтарь
притихшей природы.

Пора опадающих листьев, ты что мне сулишь?
Живу ожиданием встречи.
А все, что меня окружает, — всего только лишь
кануны ее и предтечи.

Чего ожидаю? Зачем так опасно спешу
все метить особою метой?
Живу ожиданьем, одним только им и дышу,
как рощею этой.

Осенняя роща, о мой календарь отрывной,
мой воздух янтарный,
где каждый березовый лист шелестит надо мной,
как лист календарный.

О мой календарь, упаси и помилуй меня,
приблизь эти числа!
Иначе все дни и все числа без этого дня
лишаются смысла.

Живу ожиданьем, помилуй меня, календарь, —
живу ожиданием встречи.
...Осенняя роща, природы священный алтарь,
и теплятся свечи.

​ИСПЫТАНЬЕ ТРЕМЯ ПРОСТРАНСТВАМИ


...И вот, когда моя заблудшая звезда
достигла самого, казалось бы, зенита,
и я подумал с облегчением —
finita,
то бишь, окончена комедия моя;

когда, казалось мне, приспел уже конец
всем злоключениям души моей и тела,
и он дошел уже до крайнего предела,
их мимолетный кратковременный союз, —

в тот час мне голос был.
И вещий голос тот,
как бы из будущего времени идущий,
мне предрекал мою судьбу,
мой день грядущий,
хотя скорее предлагал, чем предрекал.

Но выходило, тем не менее, что я
так задолжал уже и дьяволу, и богу,
что должен в новую отправиться дорогу
для очищенья моей плоти и души.

Что ко всему я должен был на этот раз,
перетерпев неисчислимые мытарства,
не три каких-нибудь там царства-государства,
но три пространства безымянных пересечь.

И, видно, чувствуя, как тает на глазах
мой прежний пыл, моя уверенность былая,
приободрить меня хоть как-нибудь желая,
он приобщал меня к премудрости своей.

И он сказал:
— Запомни истину сию,
и пусть она в твой трудный час тебе поможет:
чему не должно быть,
того и быть не может,
а то, что быть должно,
того не миновать...

1
И с этим в первое пространство я вступил.
И этим первым было белое пространство.
Его безжизненной окраски постоянство
вселяло ужас и могло свести с ума.

Передо мной лежал огромный белый мир,
до горизонта словно выбеленный мелом,
и посреди его,
в пространстве этом белом,
зияло пятнышко неясное одно.

Там, на снегу почти стерильной белизны,
стояла старая заржавевшая койка,
и было странно мне понять,
и было горько
вдруг осознать, что это я на ней лежу.

Да, это я на ней распластанный лежал,
как бы от смертного уставший поединка,
и только острая серебряная льдинка
тихонько ёкала и таяла в груди.

Уже я звал к себе на помощь докторов —
эй, кто-нибудь, хотя б одна душа живая!..
И в тот же миг,
из белой бездны выплывая,
мой доктор,
Фауст мой,
возник передо мной.

И он сказал мне:
— Этот зыблющийся свет
пускай, мой друг, вас не страшит и не смущает.
Ведь белый цвет, он, как известно, совмещает
в себе всю радугу, семь радужных цветов,

и, пропустив его сквозь сердце,
как сквозь призму
(сквозь эту острую серебряную льдинку),
мы расщепим его на части составные
и жизни цвет вечнозеленый извлечем.

Ибо сказано было —
чтобы приготовить эликсир мудрецов,
или философский камень,
возьми, сын мой, философской ртути
и накаливай,
пока она превратится
в зеленого льва.
Ибо история философского камня,
о друг мой,
есть история души очищающейся,
история святых и героев.
Ибо даже металлы, мой друг,
пораженные порчей,
и те возрождаются —
несовершенное становится совершенным.
И еще было сказано —
что бы там мудрецы ни писали
о высях небесных,
малейшие силы души моей
выше всякого неба!..
Поэтому,
друг мой,
вставайте,
и да свершится то,
чему должно свершиться.

...И мы пошли.
Мы снова шли в белесой мгле
меж твердью неба и земною этой твердью,
как между жизнью ускользающей
и смертью,
исподтишка подкарауливавшей нас.

Мне было странно сознавать,
что, лежа там,
на той же койке, неподвижен, как полено,
я вслед за Фаустом иду одновременно,
и там и здесь одновременно находясь.

Так минул день, и минул год, и минул век,
а может, миг, понеже, времени не зная,
ни твердь небесная, ни эта твердь земная
нам ни малейших не являли перемен.

И лишь однажды мы увидели — вдали,
у самой кромки заметенного оврага,
неспешно двигалась нестройная ватага
каких-то призрачно мерцающих теней.

Там, над нелепым этим шествием ночным,
в немом пространстве без конца и без начала,
негромко музыка какая-то звучала,
сопровождаемая скрежетом костей.

Простой мотив, легко пробивший тишину,
ее, как паузу случайную, заполнил.
Но я мотива, к сожаленью, не запомнил,
хотя слова отлично помню наизусть.

​ХОР НОЧНЫХ ТЕНЕЙ


Мы бесплотные духи,
мы тени,
мы стали скелетами.
Были сильными,
были могучими,
были атлетами.
А потом наши души
покинули наши тела.
Вот какие дела.

Мы и пиво пивали,
и кашу едали с котлетами.
Киверами блистали,
мундирами
и эполетами.
А потом наши души
покинули нас навсегда.
Вот какая беда.

Мы блондинами были,
мы жгучими были брюнетами.
Были смердами,
были царями
и были поэтами.
А потом наши души
умчались в небесную даль.
Вот какая печаль,
вот какая печаль,
вот какая печаль...

Стихало пенье, замирали голоса,
и лишь один из удалявшихся
со злостью
нам погрозил рукою скрюченной,
и костью,
берцовой, кажется,
вдогонку запустил.

И Фауст молвил:
— Что поделаешь, мой друг!
Издержки прошлого. Дурное воспитанье.
Зато сегодняшнее ваше испытанье
вы с честью выдержали, должен вам сказать.

Но торопитесь, ибо день вчерашний наш,
хоть и блистательным увенчанный эффектом,
он все равно минувший день,
плюсквамперфектум,
а наша цель —
футурум первый и второй.
И твердо помните —
вам истина сия
в ваш трудный час еще послужит и поможет —
чему не должно быть,
того и быть не может,
а то, что быть должно,
того не миновать.

2

И с этим в новое пространство я вступил.
И этим новым было красное пространство.
Его окраски темно-красной постоянство
дышало пламенем и резало глаза.

Передо мной лежал огромный красный мир,
имевший форму человеческого сердца,
и где-то в нем зияла крохотная дверца,
напоминавшая разрез или разрыв.

И это красное —
и все, что было в нем, —
еще работало,
пульсировало,
билось
безостановочно,
хотя и торопилось,
как будто близящийся чувствуя конец.

И мы брели, неспешно двигаясь опять
меж твердью неба и земною этой твердью,
как между жизнью ускользающей
и смертью,
на всем пути подкарауливавшей нас.

Но было все вокруг огнем озарено —
дымились печи и попыхивали горны,
неукоснительно послушны и покорны
неутомимым человеческим рукам.

Темнели ссадины на спинах и плечах,
натужно дыбились натруженные вены,
но были руки их легки и вдохновенны,
и дерзновенны одержимые глаза.

— О, посмотрите же, —
сказал мне Фауст, —
обратите вниманье на них,
на этих людей —
они не подвержены лени,
не ходят в гордых одеждах,
но прилежно занимаются своими работами,
обливаясь потом у своих печей.
Обратите вниманье, мой друг,
они и не пробуют тратить время на развлеченья,
но лабораториям своим
преданы бесконечно.
Они покрыты сажей, мой друг,
подобно кузнецам и рудокопам,
и не гордятся нисколько
красивым и чистым своим лицом...

...Я слушал Фауста,
и все в его речах,
в его словах
до глубины меня пронзало,
но что-то главное все время ускользало,
не достигая разуменья моего.
И я спросил его:
— К чему ж он, этот мир,
так странно сплавленный из пламени и крови?
И он ответил мне, слегка нахмурив брови:
— О да, вы главного не поняли, мой друг!

Ибо главное, —
говорил Фауст, —
главное —
это философский камень,
а суть его —
красные капли,
кровь человеческая,
дитя,
увенчанное пурпуром царским.
Сказано же недаром —
начинай работу при закате солнца,
когда красный муж и белая жена
соединяются в духе жизни,
чтобы жить в любви и спокойствии,
в точной пропорции
воды и земли.
Землю же, сказано,
от огня отдели,
тонкое от грубого,
с величайшею осторожностью,
с трепетным тщанием.
Тонкий легчайший огонь,
взлетев к небесам,
тотчас же
возвратится на землю сам,
сам низойдет на землю.
Так вот свершится,
сказано было,
единение всех вещей,
горних и дольних.
И вот уже,
сказано было,
вселенская слава
в дланях твоих.
И вот уже —
разве не видишь? —
мрак убегает прочь!..

Вот суть.
Вот главное.
Цвет крови и огня,
их красный цвет,
символизирует рожденье, —
в нем вы обрящете, мой друг, вознагражденье
за все мытарства бесконечные свои!..

...Меж тем от нас уже совсем невдалеке,
за плотной занавесью зарева и пыли,
вставали башенки старинные и шпили,
и это был, конечно, город Виттенберг.

Оттуда, с узких этих улочек кривых,
перекрывая адский грохот и шипенье,
к нам донеслось на миг размеренное пенье,
и мы умолкли и прислушались к нему.

​ПЕСНЯ ВИТТЕНБЕРГСКИХ АЛХИМИКОВ


Раскалились кирпичи,
дым кругом и пламень.
Ты варись, варись в печи,
философский камень.

Дух синильной кислоты,
олова и ртути.
Мы хоть ликом не чисты,
но чисты по сути.

Мы из меди, господа,
золото добудем.
Не добудем — не беда,
горевать не будем.

Мы привычны с давних пор,
мы не знаем страха —
пусть грозит нам хоть топор,
пламя или плаха.

Век нам кончить суждено
адом, а не раем.
Мы горим, горим давно —
всё не догораем.

И едва песня затихла, Фауст сказал мне:

— Да, я растроган. Я хочу остаться здесь,
и нам придется с вами временно расстаться
(семья и прочее), но вскоре,
может статься,
уже и завтра,
мы увидимся, мой друг.
Но поспешите, ибо день вчерашний наш,
хоть и блистательным увенчанный эффектом,
он все равно вчерашний день,
плюсквамперфектум,
а наша цель —
футурум первый и второй.
И не забудьте —
ибо истина сия
еще не раз вам и послужит, и поможет —
чему не должно быть,
того и быть не может,
а то, что быть должно,
того не миновать.

3

И с этим в новое пространство я вступил.
И это было сплошь зеленое пространство.
Его окраски изумрудной постоянство
своей законченностью радовало глаз.

Передо мной лежал большой зеленый мир,
весь перемытый очистительной грозою,
как бы причастный в этот миг и к мезозою,
и к нашей эре, и к грядущим временам.

В нем все дышало влажным ветром и травой,
едва раскрывшимися листьями и хвоей,
и, как бы связанною с Дафнисом и Хлоей,
той первозданной первобытной чистотой.

И я не знал, куда мне следует идти
от этих рощ, от этих пущ, от их опушек,
от этих трепетно кукующих кукушек,
от этих вкрадчиво трепещущих синиц.

И я увидел, как на кончике листа
почти невидимая капелька держалась,
в которой явственно до боли отражалась
и вся Вселенная, и малый стебелек.

И эта капля на березовом листе
сейчас была уже не каплей, а слезою,
принадлежавшей всем векам —
и мезозою,
и нашим дням, и всем грядущим временам.

И я не знал, куда идти мне и зачем
от этих трав,
от этих птиц,
от этих трелей,
перед которыми все песни менестрелей
(о да простят меня!)
не стоят ничего.

И я хотел уж было Фауста просить
мне оказать давно обещанную милость —
чтобы мгновенье это вмиг остановилось,
едва лишь я ему скажу — остановись!

Но был мне голос.
Был он тихим, как трава
и как предутреннего ветра дуновенье.
И он сказал:
— Вся наша жизнь — одно мгновенье,
так как же можем мы его остановить!

Ты должен знать уже,
что наш вчерашний день,
хоть там каким ни завершившийся эффектом,
он все равно вчерашний день,
плюсквамперфектум,
а наша цель —
футурум первый и второй.
И твердо помни эту истину —
она
в твой трудный час еще не раз тебе поможет —
чему не должно быть,
того и быть не может,
а то, что быть должно,
того не миновать.