Павел Первый: самодур или реформатор?
Lypava
А про Павла Первого есть.что -нибудь интересное, только не общая справка
Исполняю просбу Lypava. Нашла в и-нете хорошый материал. Статия мне понравилась, но она слишком большая. Размещу ей в несколько постов, чтобы читалась легче.
Павел Первый: самодур или реформатор?
Анастасия ГОЛОВАТЕНКО
http://s57.radikal.ru/i158/0909/95/40d2850b8ba3.gif
Правление Павла Петровича длилось всего пять лет, но за этот небольшой срок наметилисьвесьма серьезные изменения во внешней и внутренней политике России, в аппарате управления, в социальной сфере. Причины весьма противоречивых и незавершенных преобразований 1796—1801 гг. порой сводят к стремлению императора всё делать наперекор матери, но вряд ли так можно объяснить реформирование армии, отмену привилегий дворян и горожан, установление нового порядка престолонаследия, неоднозначные перемены во внешнеполитических ориентациях и т.д.
Царствование Павла, на первый взгляд, выбивалось из общего течения русской истории XVIII столетия; обозначился разрыв с предшествующей традицией — разрыв, во многом объяснимый новыми условиями, новыми вызовами времени, и внешними, и внутренними. Существует, однако, вполне очевидная преемственная связь между деятельностью Павла и Петра Великого. Многие историки — вслед за Ключевским — говорят и о другой линии преемственности, протянутой из павловского времени в XIX столетие.
Как в историографии, так и в общественном сознании Павел часто предстает человеком капризным, взбалмошным, не знающим, чего он хочет. Любовь к мундирам и плац-парадам, анекдоты, в невыгодном свете рисующие последнего российского правителя XVIII столетия, мнения политических оппонентов и недоброжелателей порой заслоняют реальные стремления и свершения Павла Петровича.
Пожалуй, сын Екатерины Второй и впрямь был самодуром (кстати, самодурство в тех или иных формах было присуще многим вельможам и государственным деятелям второй половины XVIII в.). Но можно ли объяснять политику монарха лишь его своеволием и своенравием? Неужели все пять лет своего правления Павел только и делал, что потакал собственным прихотям? Или все-таки самодержец, несмотря на капризы и причуды, учитывал реальные потребности страны и пытался решать стоявшие перед государством задачи?
Чтобы ответить на поставленные вопросы, необходимо сначала вспомнить, как воспринималось царствование Павла Петровича современниками и потомками.
Очень многие подданные Павла Петровича недолюбливали своего монарха, чьи непредсказуемые или непривычные действия раздражали, смущали, таили в себе угрозу устоявшемуся порядку, а значит, и личному благополучию. Конечно, были и люди, обласканные Павлом, и возвращенные из опалы; были чиновники, бескорыстно радевшие о пользе отечества и верившие, что новый император сумеет добиться преуспеяния России и утвердить ее достойное место в раздираемой противоречиями и войнами Европе. Однако большинство представителей образованных классов предпочитали жить по старинке и, полагая, что от добра добра не ищут, воспринимали нарочитый отказ от традиций екатерининского правления как опасный эксперимент. Опасность персонифицировалась в императоре, и именно этим можно объяснить, что смерть Павла, по многочисленным свидетельствам, почти ни у кого не вызвала сожаления. Мало кто тогда сумел понять, что за гротескными проявлениями царственного самодурства и шокирующими антиекатерининскими декларациями скрывалось стремление — может быть, не вполне осознанное, интуитивное — по-новому управлять страной, столкнувшейся с ранее неизвестными проблемами.
В начале XIX в. появились мемуарные сочинения о Павле Петровиче и его царствовании. Эти источники весьма интересны, но в большинстве своем отмечены печатью личных пристрастий (что вообще свойственно воспоминаниям очевидцев и участников событий); авторы подобных сочинений, созданных при сыновьях Павла, проявляли понятную осторожность и тщательно обходили наиболее скользкие (и наиболее важные для понимания смысла царствования) темы.
Попытки осмысления происходившего в России на рубеже XVIII—XIX вв. были предприняты позже, в 1830—1840-х гг. На мой взгляд, здесь можно говорить именно о попытках, а не о выверенных выводах или обоснованных гипотезах. Это понятно: во-первых, в те годы многие источники, доступные позднейшим историкам, были еще неизвестны; во-вторых, исследователи воспринимали павловское время как нечто, имеющее отношение к политической конъюнктуре; в третьих, еще не сформировалась методология изысканий, позволяющая анализировать факты, а не просто фиксировать их последовательность или использовать материал для иллюстрации излюбленной концепции, для нравственного воспитания читателя и для тому подобных чуждых науке целей. Поэтому не удивительно, что в тогдашних сочинениях историков описание преобладало над анализом.
Не стоит забывать и о таких факторах, как необходимость учитывать официальный взгляд на недавнюю историю и существование цензуры. Давать нелицеприятные оценки политике монарха было не принято, и вплоть до реформ Александра Освободителя даже небезопасно. Многие авторы предпочитали рассказывать о жизни Павла до восшествия на престол или ограничиваться повествованием о парадно-официальной составляющей деятельности императора — в духе дворцовой хроники.
Впрочем, цензурные притеснения не стоит преувеличивать. Многим историческим писателям и мыслителям николаевской поры удавалось публиковать сочинения, весьма далекие от прославления царствующего монарха и его предков. Достаточно упомянуть хотя бы славянофилов, позволявших себе в журнальных статьях критически оценивать отечественную историю.