Письма Катерине, или Прогулка с Фаустом (1981)
СЦЕНА В ПОГРЕБКЕ
Небольшая комната в подвале винного погребка. Почти все места заняты.
За одним из столиков — И р о н и ч е с к и й ч е л о в е к за бутылкой вина
и К в а д р а т н ы й ч е л о в е к за бутылкой минеральной.
Входят П о э т и Ф а у с т.
Ф а у с т
Вон там два места — справа, у окна.
(Подходит к Ироническому человеку.)
Простите, сударь,
здесь у вас свободно?
И р о н и ч е с к и й ч е л о в е к
Свободно, сударь,
если вам угодно!
К в а д р а т н ы й ч е л о в е к (в сторону)
Откуда их, ей-богу, черт несет!
Ф а у с т
Благодарю вас...
(Присаживается со своим спутником.)
Что ж, передохнем,
пропустим рейнской влаги понемногу,
а после снова пустимся в дорогу.
(Делает едва заметное движенье, и тотчас на столе появляются
две бутылки с вином и два стакана.)
И р о н и ч е с к и й ч е л о в е к
Вы, сударь — маг?
Ф а у с т
Увы, когда-то был...
(Поэту.)
Но кажется, вас что-то тяготит.
Души томленье? Или что похуже?
Вы влюблены,
вы любите,
к тому же
любимы —
так чего же вам еще?
Вы так помолодели в эти дни,
так изменились — не узнаешь, право, —
вы выглядите молодо и браво,
а молодость — она всегда к лицу!
И р о н и ч е с к и й ч е л о в е к
К лицу — когда и возраст, и лицо —
в одном лице
и, так сказать, едины.
А то, бывает, в бороду — седины,
а бес — в ребро?..
Ф а у с т
О бесе — ни гугу!
П о э т
Да, волосы...
Мне помнится, т о г д а
уже вы были в возрасте почтенном —
вам было сто,
иль что-то в этом роде,
а ныне,
в дни совместных наших странствий, —
уже почти что полтысячелетья,
и мне известно,
сколько всякой чуши,
невежественных вымыслов и сплетен
так долго окружали ваше имя
и сколько вам пришлось перестрадать.
Но ваш великий тезка, Иоганнес,
о вас так мощно возвестивший миру,
вас понял,
и простил великодушно,
и оправдал,
и, оградив от ада,
он вашу душу отдал небесам.
А буду ли и я оправдан тоже
за боль,
что и без умысла,
невольно,
а все-таки я причинил кому-то,
за то, что жизнь
хотел начать сначала,
что молодость вернуть себе пытался,
когда виски припорошило снегом, —
за все это я буду ли прощен?
И р о н и ч е с к и й ч е л о в е к
Наверно, тот, кто кается,
притом
себя и чище мнит,
и благородней?..
Ф а у с т
Уж будь бы здесь хозяин преисподней —
вы б этак не изволили шутить!
(Поэту.)
Но я от вас никак не ожидал!
Вас ад страшит, мой друг, —
но разве надо
стремиться в рай
или страшиться ада,
когда мы носим их в себе самих!
П о э т
В себе, в себе...
Не знаю, может быть,
мы это пламя сами раздуваем,
лишь чиркни спичкой —
и уже пылает,
но спичку-то
не сами поднесли...
Ф а у с т
А вы, мой друг, зловещего огня
не раздувайте...
Время быстротечно,
и пусть ваш рай
пребудет с вами вечно,
и пусть ваш ад
сгорит в своем огне!
Давайте лучше рейнского глотнем
и двинемся —
дорога будет длинной,
к тому же и свиданье с Катериной
вам не сегодня завтра предстоит.
К в а д р а т н ы й ч е л о в е к
То «рай», то «ад»! Ну, прямо спасу нет!
Куда начальство смотрит!
Дали волю
тут всяким разным...
Хватит! Не позволю!
(По мановенью Фауста превращается
в пустую винную бочку.)
Г о л о с и з б о ч к и
Отставить!
Запрещаю!
Прекратить!
Письма Катерине, или Прогулка с Фаустом (1981)
РИСУНОК
И когда мне захотелось рисовать,
и руки мои потянулись
к бумаге и краскам,
как руки голодного тянутся к черствому хлебу,
я взял акварельные краски, бумагу и кисти,
и, замысла своего
пока еще не зная сам,
я стал рисовать три руки, растущие из земли,
три руки,
обращенные к небу,
к беззвездным ночным, чернильно синеющим, небесам.
Я не жалел ни труда и ни сил,
ни бумаги, ни акварели,
то ультрамарин, то охру и умбру поочередно беря.
И одна рука получилась маленькой
и почти изумрудно-зеленой,
как лист в апреле,
а вторая чуть больше (зеленое с красным),
третья большая
и красная,
как последний лист сентября.
Я творенье свое разглядывал,
еще не совсем понимая,
что бы это все означало,
но после я понял, вглядевшись внимательнее
в эти руки,
растущие, как деревца,
что они последовательно означали собою — начало,
и — продолженье начала, и — приближенье конца.
И все это выразилось теперь
с отчетливостью такою,
как утреннее облако отражается
в тихой рассветной реке.
И я понял, что замысел,
который движет нашей рукою,
выше, чем вымысел,
который доступен нашей руке.
И поэтому вовеки не будет наш труд напрасным,
а замысел —
праздным,
и будет прекрасным дело, которое изберем,
и все наши годы — лишь мягкие переходы
между зеленым и красным,
перемены погоды между апрелем и сентябрем.
Письма Катерине, или Прогулка с Фаустом (1981)
Кто-то так уже писал...
— Кто-то так уже писал.
Для чего ж ты пишешь, если
кто-то где-то, там ли, здесь ли,
точно так уже писал!
Кто-то так уже любил.
Так зачем тебе все это,
если кто-то уже где-то
так же в точности любил!
— Не желаю, не хочу
повторять и повторяться.
Как иголка,
затеряться
в этом мире не хочу.
Есть желанье у меня,
и других я не имею —
так любить, как я умею,
так писать, как я могу.
— Ах, ты глупая душа,
все любили,
все писали,
пили, ели, осязали
точно так же, как и ты.
Ну, пускай и не совсем,
не буквально и не точно,
не дословно, не построчно,
не совсем — а все же так.
Ты гордыней обуян,
но смотри, твоя гордыня —
ненадежная твердыня,
пропадешь в ней ни за грош.
Ты дождешься многих бед,
ты погибнешь в этих спорах —
ты не выдумаешь порох,
а создашь велосипед!..
— Ну, конечно, — говорю, —
это знают даже дети —
было все уже на свете,
все бывало, — говорю.
Но позвольте мне любить,
а писать еще тем паче,
так —
а все-таки иначе,
так —
а все же не совсем.
Пусть останутся при мне
эта мука и томленье,
это странное стремленье
быть всегда самим собой!..
И опять звучит в ушах
нескончаемое это —
было, было уже где-то,
кто-то так уже писал!
Письма Катерине, или Прогулка с Фаустом (1981)
СТРОКИ ИЗ ЗАПИСНОЙ КНИЖКИ
Когда-то, давным-давно, еще в юности, меня поразило впервые –
в одном из Бетховенских квартетов вдруг возникает русская те-
ма... Пушкин пишет стихи на французском. Рильке пытается пи-
сать на русском. Эти и множество других подобных примеров –
о чем говорят они? Случайность? Причуды гения? Нет — осоз-
нанно или неосознанно — всем этим движет жизненно необхо-
димое для всякого подлинного искусства глубинное взаимодей-
ствие внешне несхожих культур различных народов и наций.
Вот так-то!
*
В одном из самых давних свидетельств о докторе Фаусте было
написано: «Маг этот Фауст, гнусное чудовище и зловонное вме-
стилище многих бесов... Говорю об этом единственно с целью
предостеречь юношей, дабы не спешили они доверяться подоб-
ным людям».
*
«Слыхал я также, что Фауст показывал в Виттенберге студентам
и одному знатному лицу Гектора, Улисса, Геркулеса, Энея, Самсона,
Давида и других, каковые появились с недовольным видом, всех
устрашив своей грозной осанкой, и снова исчезли. Говорят, что
среди присутствующих и глядевших на все это лиц были и владе-
тельные особы...»
Из старинной книги о Фаусте
*
Но две души живут во мне,
и обе не в ладах друг с другом...
Письма Катерине, или Прогулка с Фаустом (1981)
УРОКИ ИСТОРИИ
Зимние сны,
размытые,
стертые и неясные,
словно древние письмена,
смутные и расплывчатые,
как смутные времена,
длинные,
бесконечно долгие,
как столетние войны.
(Зимние сны,
они почему-то
не так чисты и ясны,
как легкие
сновиденья весны,
полные света,
солнца,
голубизны.)
Зимние сны,
туманные,
темные, как темница,
как бунт,
как придворный заговор,
с удушеньем,
с горячими пятнами крови,
с плачем невинных младенцев.
Зимние сны,
томительные,
мучительные и тягостные,
отрешенно мерцающие,
как молебственная свеча,
зыбкие,
словно сотканные из паутины,
тяжелые,
как топор палача,
острые,
как нож гильотины.
Зимние сны,
запутанные,
неизъяснимо причудливые,
со смешеньем времен и племен,
с Наполеоном,
Нероном,
горящим Римом,
и —
на пространстве необозримом —
отзвуками
нестихающего сраженья.
Зимние сны,
нечеткие изображенья,
странно перемежаемые
латинскими изреченьями
типа —
жизнь коротка,
а искусство вечно.
Письма Катерине, или Прогулка с Фаустом (1981)
22 ИЮНЯ 81-го ГОДА
Застучала моя машинка, моя печатная,
моя спутница, и веселая и печальная,
портативная,
изготовленная в Германии,
что естественно отразилось в ее названии,
для меня особо значительном —
«Рейнметалл».
Ах, как этот рейнский металл надо мной витал!
Из Мангейма,
из Кельна,
из Дуйсбурга,
шквал огня, —
как хотел он любой ценою настичь меня!
...Глухо била с правого берега батарея,
и мальчишка,
почти оглохший в этой пальбе —
Лорелея, шептал я,
ну что же ты, Лорелея,
ты зачем так губительно манишь меня к себе!..
Что, машинка моя печатная, заскучала?
Ты пиши себе, моя милая, ты пиши!..
...И запела моя машинка,
и застучала,
откликаясь движенью рук моих и души.
Угасает июньский день,
и, тревожно тлея,
догорает закат, замешанный на крови.
И поет над Рейном темнеющим Лорелея
о прекрасной своей,
опасной своей любви.
Письма Катерине, или Прогулка с Фаустом (1981)
ОТЕЦ
Он лежал на спине,
как ребенок,
я поил его чаем из ложки,
вытирал его лоб и губы
влажной больничной марлей,
не отходя от него
все десять дней и ночей,
не зная еще,
что будут они последними.
Он лежал на спине,
как ребенок,
глядя печально
куда-то перед собой.
— Трудно, — любил говорить он, —
бывает
только первые пятьдесят лет.
Это была его любимая поговорка.
Легкой жизни не знал он.
Ничего за жизнь не скопил.
— После войны, —
говорил, размечтавшись когда-то, —
всем куплю по буханке хлеба
и одну из них съем
с а м. —
Так за всю свою жизнь
ничего не скопил,
ничего не имел.
Не умел.
Чувство юмора
было единственным
его капиталом —
тем единственным
драгоценным металлом,
которым столь щедро
его наделил господь...
Господи,
помоги же и мне
до последнего дня
не растратить его
и сберечь,
королевское это
наследство —
кстати сказать,
далеко не худшее средство
для безбедного существованья
на этой земле.
Письма Катерине, или Прогулка с Фаустом (1981)
Ну что с того, что я там был...
Ну что с того, что я там был.
Я был давно. Я все забыл.
Не помню дней. Не помню дат.
Ни тех форсированных рек.
(Я неопознанный солдат.
Я рядовой. Я имярек.
Я меткой пули недолет.
Я лед кровавый в январе.
Я прочно впаян в этот лед —
я в нем, как мушка в янтаре.)
Но что с того, что я там был.
Я все избыл. Я все забыл.
Не помню дат. Не помню дней.
Названий вспомнить не могу.
(Я топот загнанных коней.
Я хриплый окрик на бегу.
Я миг непрожитого дня.
Я бой на дальнем рубеже.
Я пламя Вечного огня
и пламя гильзы в блиндаже.)
Но что с того, что я там был,
в том грозном быть или не быть.
Я это все почти забыл.
Я это все хочу забыть.
Я не участвую в войне —
она участвует во мне.
И отблеск Вечного огня
дрожит на скулах у меня.
(Уже меня не исключить
из этих лет, из той войны.
Уже меня не излечить
от той зимы, от тех снегов.
И с той землей, и с той зимой
уже меня не разлучить,
до тех снегов, где вам уже
моих следов не различить.)
Но что с того, что я там был!..
Письма Катерине, или Прогулка с Фаустом (1981)
САМОУВЕРЕННЫЙ ЧЕЛОВЕК
Эти жесты,
эта походка —
сама уверенность.
Ах, какое славное свойство —
самоуверенность!
Он охотно вам даст ответы
на все вопросы —
отчего вредней сигареты,
чем папиросы,
отчего не точны прогнозы
Бюро прогнозов,
и еще
на тысячу всяких
разных вопросов —
отчего, скажем,
вымерли мамонты
и динозавры...
Он глядит на меня
сочувственно,
соболезнуя,
ибо знает прекрасно,
как я ему завидую
(а ведь если признаться —
и впрямь я ему завидую —
вот что ужасно!)
Так
железно уверенный
в железной своей правоте,
он идет —
в своей правоте —
как в броне,
как в железе.
— Значит, так! — он мне говорит, —
вот так, молодой человек,
вот так,
в таком вот разрезе!
Письма Катерине, или Прогулка с Фаустом (1981)
БАНАЛЬНЫЙ МОНОЛОГ
Я б мог сказать:
— Как сорок тысяч братьев!.. —
Я б мог вскричать:
— Сильней всего на свете!.. —
Я мог бы повторить:
— Дороже жизни!.. —
Но чей-то голос
вкрадчиво и тихо
нашептывает мне,
напоминая,
как мало можно выразить словами,
а это все —
слова, слова, слова...
И все-таки
всей грешной моей плотью,
душою всею,
клеточкою каждой,
всем существом моим
ежеминутно
не я,
но тот,
во мне живущий кто-то,
опять кричит:
— Как сорок тысяч братьев!.. —
и вопиет:
— Сильней всего на свете!.. —
едва ли не навзрыд:
— Дороже жизни!.. —
но к этому язык мой непричастен,
но все это
помимо моей воли,
но все это —
не говоря ни слова
и даже звука не произнося.