Эхо запоздалое.

​Елена Сарашевская: Перевод с идиша. Эхо запоздалое. К 70-летию Бориса Сандлера

Янв 06, 2020

~ 11 комментариев
Статья просматривалась 1 007 раз(а)
Нынешняя улица Кобылянской предстала предо мной музеем под открытым небом — с редкими стайками туристов, парнями в вышиванках… с элегантными кофейнями, стилизованными под знаменитые венские кафе, с длинными парковыми скамьями и с железной копией венской кареты, похожей на забытую посреди улицы древность…
Эхо запоздалое

Борис Сандлер
Перевод с идиша Елены Сарашевской

К 70-летию писателя

http://club.berkovich-zametki.com/wp...ashevskaja.jpg«Мы не более чем реставраторы. Мы идем дальше!»
Мойше Альтман. «Медрэш-Пинхэс» («Сказание Пинхоса»)
Когда живёшь вдалеке от мест, связанных с прошлым, особенно с детством, всегда хочется туда вернуться, и не дает покоя мысль: «Вот бы туда нагрянуть!». И такая возможность выдалась мне прошлым летом. Я побывал в Черновцах.
В этом городе я не жил. В этот город я приезжал в гости, и не дольше чем на несколько дней. С собой я непременно брал костюм и ботинки, предназначавшиеся, как тогда говорили, «на выход». О поездке заранее договаривались с нашим дальним родственником, который таксовал на «Победе». Он брал с собой ещё троих пассажиров, но моё место всегда было возле окна. А все потому, что в машине меня укачивало и тошнило, и по дороге нам приходилось несколькo раз останавливаться. Водитель поглядывал на меня в зеркало заднего вида, которое крепилось между двумя лобовыми стёклами, посмеивался и всякий раз повторял: «Не служить тебе, парень, в морфлоте!».
И всё же, поездка в Черновцы всегда была для меня праздником.
В Черновцах жили две мои тетки — cтаршая сестра моего деда Соня и её дочь Дина. Был у тети Сони ещё младший сын, Бэрл, но он попросил меня не называть его дядей, а просто Борей. Тетя Дина была замужем, её дочурка Эмма была на четыре года младше меня.
Жили они все вместе, в одной квартире — двух просторных комнатах с высокими потолками. Из тесной кухоньки маленькая словно створка шкафа дверь вела в полутёмный туалет, в который приходилось протискиваться боком. Лампочка в нём отсутствовала, потому что в этом, с позволения сказать, бытовом роскошествe не было потолка. Две тонкие перегородки и дверца отрезали от крошечной кухни угол, вершину которого венчал большой белый трон. Среди многих преимуществ, которыми, без сомнения, обладал этот приватный клозет, самое большое eгo достоинствo особо оценивалось утрoм, когда всё семейство, включая гостей, более всего в нем нуждалось, a в это же самое время на кухне тётя Соня coвершaла свое таинство — ставила на керогаз бульон для ужина.
Чтобы попасть с улицы в квартиру тети Сони, нужно было миновать глубокую тёмную арку, подняться по ступенькам на второй этаж, а затем пройти по длинному балкону, минуя по пути три соседние квартиры, чьи большие окна невольно искушали взгляд.
Не знаю, как радушные хозяева обычно располагались здесь на ночь, но в те дни, когда мы там, по выражению тёти Сони, «гостевали», тетя Дина с мужем и Эммой занимали первую комнату, нам стелили в смежной спальне, где было две кровати, а тётя Соня спала на подоконнике. Я страшно ей завидовал. У нас дома подоконники были такие узкие, что на них едва помещались цветочные горшки. Сколько я нe умолял тетю Соню поменяться «кроватями», она ни в какую не соглашалась: «Упадёшь, не дай бог».
Жертвой такого гостеприимства становился Борис. Ему спального места не доставалось. Вечером, после ужина, с лицом партизана, добровольно идущего в смертельную атаку, он говорил: «Сегодня я буду ночевать у друга». Звучало это как фраза из героических фильмов про войну, которые я очень любил.
http://club.berkovich-zametki.com/wp...bw-300x201.jpgБорис работал слесарем на фабрике и заочно учился на инженера. Тетя Соня им очень гордилась. «Хороший парень, чтоб не сглазить, — вздыхала она, — копия отец, долгих лет ему…» Я знал, что мужа тёти Сони и отца двoих её детей Хаима убили румыны в первые месяцы войны. Маленькая щуплая, будто специально созданная, чтобы спать на подоконнике, тётя Соня, намыкавшись с детьми в эвакуации, после войны осела в Черновцах и выживала тем, что перепродавала вещи. Говоря на языке советского Уголовного кодекса, занималась спекуляцией, а за это светил немалый срок. Тетя Соня сильно рисковала — в доносчиках в те послевоенные годы недостатка не было. Несколько раз она едва не попалась, оставалась без товара, но на свободе. На её счастье, среди тех, кому государство доверило вершить правосудие, хватало жуликов и хапуг.
Поведать о своих мытарствах тётя Соня могла только бабушке, когда поутру тетя Дина с мужем уходили на работу, а Эмму отводили в детский сад, и дом пустел. Я обычно слонялся по квартире, которая враз пустела и казалась огромной, или выбегал на балкон и наблюдал за тем, как соседи во дворе развешивают на верёвке белье.
В Черновцы я, как правило, ездил с бабушкой. Ради этой поездки ей приходилось в прямом смысле вырываться из дома, где у неё, бедняжки, не было ни одной свободной минутки. Решение приходило внезапно вместе со словами: «Шойн! Всё! Больше я тут не выдержу». Для меня это было сигналом быстро вытаскивать из шкафа мой праздничный костюм и пару новых ботиночек из картонной коробки.
Из разговоров бабушки и мамы память моя запечатлела обрывки семейной истории, и я знал, что большой любви к золовке бабушка не испытывала. Горькая обида засела в её сердце ещё с тех довоенных времен, когда они обе жили в городке Маркулешты. Моя бабушка тогда только-только вышла замуж. Сразу после хупы[i], которую ставили в Бельцах, где бабушка жила с родителями, дедушка увез ее на бричке в Маркулешты.
Молодым отдали флигель дома. Тетя Соня к тому времени уже была замужем и жила со своим Хаимом отдельно, по соседству с родителями. Меньше чем через год от заражения крови внезапно умер отец тети Сони и мoeгo дедушки. Именно тогда все и случилось: едва отсидели шиву, как тетя Соня заявилась в родительский дом и на глазах у всех забрала два серебряных субботних подсвечника, на которых, как слезы, застыли капли воска. «Это мое, — сказала она громко, чтобы все слышали, — будет память об отце, пусть он просит за всех нас!»
Дед промолчал, а бабушку эта выходка тети Сони так глубоко ранила, что она пронесла это чувство через всю свою жизнь, полную потерь, разбитых судеб и сгинувших в огне примет прошлого. A в Маркулештах, уже в нееврейском доме, кто-то зажигал свечи в двух фамильных серебряных подсвечниках, но уже не затем, чтобы произнести над ними благословение.
Как бы то ни было, для тети Сони бабушка оставалась единственным человеком, кому она могла излить душу. «Хороший парень мой Берл, — вздыхала она. — Жаль, Хаим не дожил… Может, есть у тебя на примете девушка для него?.. Боюсь, что свяжется с какой-нибудь шиксой…», — и тётя Соня начала разматывать свой клубок тревог:
— Думаешь, он к другу пошел ночевать? Как бы не так! К шиксе своей побежал. Тамаре… А ему и бежать-то далеко не надо, здесь они встречаются, третья дверь отсюда. Ее мать, Марьяна, полгода назад померла… Ты, может, видела её — красивая была, блондинка, не нашей крови. Нехорошие вещи про неё говорили. И, видать, яблоко от яблони далеко не падает… У этой Тамары муж офицер. И живут они в новом доме около гарнизона. Но как только мужa отправляют в командировку, она тут как тут… Прописка-тo у неё здесь, имеет право на квартиру… Я ночами не сплю… У него ведь револьвер есть, у офицера…
Тётя Соня уже утирала слёзы кончиком платка, а бабушка её успокаивала:
— Не переживай ты так, у Бэрэлэ есть голова на плечах. Спать с шиксой — ещё не значит, что… А я уж его сосватаю…
В тот же день, вскоре после разговора, любопытство выгнало меня на балкон. Некоторое время я постоял у квартиры тёти Сони, но меня тянуло к «третьей двери отсюда». И я медленно, будто не по балкону, а по шаткому мосту над горной рекой, направился к своей цели.
Приблизившись, я остановился. «Что дальше?» — спрашивал я себя, и ноги сами дали ответ. Два шага назад — и я уже был возле окна. Оставалось лишь повернуться и посмотреть. Мой взгляд проникал внутрь сквозь стекло, нo блуждал в непроглядной тьме. Я ничего не видел… Да и что я хотел там увидеть? Внезапно скрипнула дверь. Меня будто отбросило от окна, и, если бы не перила, я непременно упал бы в «стремительную горную реку», которая унесла бы меня со двора, из города — далеко-далеко в Карпатские горы…
Молодая женщина смотрела на меня с приветливой улыбкой. Я, конечно, никогда не видел её покойную мать, но, как и говорила тетя Соня, дочь явно была яблоком с той же яблони — белокурая красавица.
— Ты племянник Бориса? — спросила она.
— Да… А вы шикса Тамара?
Она рассмеялась.
— Раз уж ты знаешь моё имя, назови своё.
— Меня зовут Мирончик, я приехал в гости.
— Очень приятно… — она что-то поискала в сумочке и извлекла оттуда маленькую вещицу. — Это значок черновицкой писательницы Ольги Кобылянской.
Тамара наклонилась ко мне и приколола значок к рубашке. На мгновение я ощутил на своём лице прикосновение её белокурых волос и почувствовал запах яблок.
— Извини, Мирончик, я бы пригласила тебя в гости, но мне надо бежать на работу…
Ещё секунда, и я больше никогда её не увижу.
— Это правда, что у твоего мужа есть револьвер?
Тамара уже уходила, но мой вопрос остановил её.
— Передай, пожалуйста, твоей тете, чтобы она не волновалась…
А тетя Соня продолжала распутывать свой клубок тревог — причиной других переживаний был зять Маурици. Само его имя звучало для меня странно. Оно будто сошло с цирковой афиши. Тетя Соня с гордостью рассказывала, что Маурици — настоящий черновицкий еврей и происходит из богатой семьи. Когда сюда пришли Советы, его отца арестовали в числе первых, а мать с тремя детьми сослали в Сибирь. Назад в Черновцы он вернулся один в середине пятидесятых. Мать и две сестрёнки погибли в ссылке.
Невысокий, с широким круглым лицом, толстыми щеками, всегда красными из-за густой сосудистой сетки, и добрыми голубыми глазами — таким я его запомнил. Когда Маурици говорил на своём немецком идише, моя бабушка никак не могла понять, о чём он толкует, и всякий раз переспрашивала, словно она, не дай бог, оглохла. А его русский звучал так, будто он играл в кино немецкого фашиста, который «пытаеса кофорит по-руска». По этой причине, чтобы не приводить окружающих в замешательство, дядя Маурици, в основном, молчал.
Беспокоилась тётя Соня о здоровье зятя. У него были больные почки, сердце и слабые легкие… Работал дядя Маурици водителем на хлебовозке. Однажды он взял меня с собой, чтобы я посмотрел, как пекут хлеб. Его грузовик выглядел как большая будка на колесах. Внутри неё на деревянных полочках в невысоких лотках рядком лежали разные сорта хлеба: буханки серого и белого, черные кирпичики, батоны и сайки. Когда дядя Маурици остановился у первого хлебного магазина и распахнул дверцы будки, оттуда вырвался такой вкусный запах, что у меня даже голова закружилась. Я сразу же почувствовал голод, хотя бабушка не выпустила меня из дома, пока я не доел завтрак.
Дядя Маурици сам вынимал лотки с хлебом и сам относил их на плече в магазин. Прежде чем закрыть дверцы будки, он протягивал мне бублик. Я смачно откусывал и благодарил с набитым ртом: «Шпашибо». «На сторовьюшко», — радовался дядя Маурици.
Так под предлогом «составить ему компанию» мы объехали несколько хлебных магазинов, и всякий раз я получал от него бублик. Дядя Маурици по привычке больше молчал, но время от времени показывал какое-нибудь здание и объяснял: «Зтесь пыло моё кимназиум», «ф этот том с дфа леф на фасат жила моя племяниса Хана», «этот парк носиль имья король Франц Йозэф». Он старался говорить внятно и медленно, чтобы я его лучше понимал, временами посматривал на меня, улыбаясь, снова показывал пальцем в окно и с гордостью добавлял: «Шерновис — мой том!». После этих слов он смотрел на меня чуть дольше и кивал головой. Мне казалось, что в эти моменты его голубые глаза наполнялись каким-то особенным светом… До пекарни мы так и не доехали. Грузовик по дороге сломался, и мы едва добрались до гаража.
Тётя Дина была двоюроднoй сестрoй моей мамы. В Маркулештах дети прозвали ее «Динкoй-моргалкoй». Почему? У неё был нервный тик, и оттого казалось, что она все время подмигивает. Когда я впервые приехал в Черновцы и увидел тётю Дину, я чуть не рассмеялся. Но потом я быстро привык к этой её особенности. Более того, глядя на тётю Дину, я словно и сам «заражался» этим тиком и начинал часто мигать. Ростом и худобой вся в мать, тётя Дина тоже могла бы спать на подоконнике. Говорила она много и, в отличие от своего мужа, быстро. И даже его имя вылетало из её рта так, будто она чихала — «Марци…».
Особенный момент в Черновцах наступал для меня по воскресеньям после обеда. Вся семья облачалась в лучшие одежды. Я тоже. Не напрасно же я вёз с собой праздничный костюм и новые ботинки. Мы идём гулять в центр — на улицу Ольги Кобылянской! Дорога ровнёхонькая, каменная брусчатка лежит плотно одна к одной, не споткнёшься. По обеим сторонам улицы тянутся старинные здания, стена к стене, ни одно не похоже на другое, каждое имеет свои архитектурные особенности — арки, карнизы, барельефы, скульптурные изображения… Тогда, в детстве, я, конечно, не думал об архитектурных стилях, но, возможно, впервые за мою короткую жизнь осознал, что сказки, которые рассказывала мне бабушка и читала перед сном мама, иногда воплощаются в жизни, что есть в мире большие города с красивыми дворцами и высокими монументами, длинные мощёные улицы с «роскошными зданиями», и что обязательно придёт время, когда я увижу красоту разных городов и стран собственными глазами…
А покуда, гуляя по знаменитой улице, я был так заворожен, что, если бы бабушка не держала меня крепко за руку, я мог бы превратиться в воздушный шарик и поплыть в воздухе над головами почтенной публики, совершающей свой неспешный променад.
2
И вот я вновь в Черновцах, на улице Кобылянской. Сколько лет прошло с той поры? Целая жизнь.
Новые времена — новые улицы. Точнее, новые названия старых улиц. Но единственная пешеходная улица в Черновцах по-прежнему носит своё имя. Похоже, что произведения писательницы Ольги Кобылянской и её феминистская деятельность соответствовали как идеологии советской власти, так и нынешней, национальной власти. Как бы то ни было, реставрация на улице Кобылянской пошла ей на пользу. Обновление вернуло ей и всему городу прежнее очарование маленькой Вены на реке Прут.
Моё внимание привлёк барельеф на стене двухэтажного дома — лицо еврейского писателя Мойше Альтмана в обрамлении звезды Давида. Уроженец бессарабского местечка Липканы, в свои зрелые годы он жил в Черновцах. И теперь, будто вырвавшись из вечности, он выглядывал из еврейского прошлого и смотрел на сегодняшний день своего города, где почти не осталось евреев. Ниже скульптурного портрета — руки писателя, опирающиеся на трость, больше похожую на меч. При жизни «меч» не спас писателя ни от нападок его литературных завистников, ни от злодеяний власть вершащих.
Я должен был выступить в местном университете, и, прежде чем отправиться в это путешествие, вновь перечитал роман Мойше Альтмана «Медрэш-Пинхэс».
Действие романа, написанного в 1930-х, происходит в Черновцах. И хотя писатель города не называет, черновицкий колорит угадывается явно. Мог ли я подумать, стоя у памятного барельефа писателя и вспоминая героев его романа, что моё краткое возвращение в знакомый с детства город и сопутствующие события совершенно неожиданно утвердят меня в мысли, что романы не заканчиваются последним словoм на последней странице. Не только старые здания, но и cтарый сюжет тоже можно иногда восстановить, и он вдруг получает продолжение и новое развитие. А ведь именно так совершенно неожиданно произошло со мной и с романом Альтмана в городе моих детских воспоминаний, куда однажды автор поселил своих героев и повелел там жить…
Жизнь загнала героев романа в любовный треугольник, определивший каждому свой угол, решивший их судьбу.
Мир тогда был разодран войной — Первой, начавшей отсчёт последующих катастроф на пути к самой большой — Второй мировой войне.
Иосиф — молодой человек, у которого война отняла все — жену, ребенка, дом и даже страну, сделав вечным апатридом, нашёл временное пристанище «в нашем городе, в беднейшем его квартале, ни в каких коммерциях он не участвовал, жил в крайней нужде и откровенно голодал». От общества Иосиф старался держаться подальше, «как утка в стае незнакомых куриц… И почти ничем не интересовался…».
Другая героиня — Рита, старшая дочь зажиточного еврея Боруха-Бенедикта Крохмаля, после начала войны утратившего всякий интерес к жизни, взяла на себя все заботы по дому и по уходу за младшими детьми и старым отцом, в то время как жена Боруха-Бенедикта вынуждена была вести семейное предприятие. Конечно, мама Риты, как и все мамы взрослых дочерей, особенно в такое время, «когда всё приемлимое было на фронте, и не было никакой надежды вернуть мужчин назад», все же «лелеяла мечту» о хозяйственном женихе. Однако, будучи женщиной практичной, она вскоре «сдалась и махнула рукой на это дело».
Но, как и должно было случиться в хорошем романе, писатель привел сокрушенного и потерянного Иосифа в дом Крохмалей, чтобы познакомить его там с тихой скромной Ритой. И неожиданно «в молчаливом сердце» застенчивой девушки, «которому до этой поры были ведомы лишь два чувства — добро и сострадание, проснулась вдруг такая страсть, о которой она прежде только слышала или читала, но ни разу не видела и сама не испытывала…».
Лучшей и, возможно, единственной подругой Риты была Марьяна. Красавица-блондинка, старше Риты всего на несколько лет, она уже успела выйти замуж, родить ребенка и развестись. В Марьяну трудно было не влюбиться или хотя бы не поддаться её женскому очарованию. Не избежал этого чувства и сам писатель, который открыто признается: «Не мне одному снилась такая Марьяна, не у меня одного плоть и душа стонали: почему он не встретил Марьяну…».
Марьяна была старшей дочерью обедневшего отставного майора. Её муж был немолод, но при хороших деньгах, и это могло обеспечить ей все удовольствия жизни, включая тайные любовные приключения.., кaк думали другие, но не Марьяна с её пылким темпераментом… «Внутри неё бушевал вулкан, и лава рвалась наружу…»
Вот каких разных людей столкнул писатель и силой своего пера заставил угаснувшего, почти потерявшего смысл жить и даже подумывающего о самоубийстве Иосифа снова полюбить.
События этой старой мелодрамы я вспоминал, глядя на немой барельеф Мойше Альтмана.
Сегодняшней сутолоке на улице Кобылянской неведомы те давние еврейские страсти. Те далекие дни и ночи остались по ту сторону звезды Давида, из ореола которой сегодня смотрит на нас писатель, как и те люди, оставшиеся в ямах-могилах Транснистрии. Да и живой еврейский гомон улицы Кобылянской, который я запомнил со времён моей первой воскресной прогулки, в девяностые годы вырвался, наконец, на свободу и в последний раз пронесся над красивыми мощёными черновицкими улочками и крышами.
Нынешняя улица Кобылянской предстала предо мной музеем под открытым небом — с редкими стайками туристов, парнями в вышиванках и с ухватами, на рожках которых румянились большие бублики, с элегантными кофейнями, стилизованными под знаменитые венские кафе, с длинными парковыми скамьями и с железной копией венской кареты, похожей на забытую посреди улицы древность… Я прислушивался к дыханию вечерней улицы — и, ах, как жe мне сейчас не хватало живых голосов гуляющих черновицких евреев.
В жизни, случается, что невыдуманная история невольно похожа на сказку, переплетается с фантазией или обрастает вымыслами.
А в литературе наоборот — вымысел и художественная фантазия, созданная воображением писателя, выглядит правдиво и жизненно.
И уже очень скоро мне довелось убедиться, как нелегко бывает разделить правду и вымысел.
3
Путешествие в детство с улицы Кобылянской привело меня к дому, где когда-то жили тетя Соня и ее семейство. Я, конечно, помнил, что улица когда-то носила имя Николая Щорса, но был уверен, что теперь она называется по-другому. И действительно, после коротких расспросов выяснилось, что ныне эта улица посвящена памяти борца за украинскую независимоисть и защитника евреев епископа Андрея Шептицкого.
Что я надеялся увидеть и найти на длинном балконе с чужими квартирами? Детство — это путешествие души к самым вершинам Десяти сфирот[ii], откуда к нашему земному воплощению иногда спускаются лучи, согревающие дни сегодняшние воспоминаниями.
Повинуясь этим воспоминаниям, мои ноги привели меня к темной арке, по-детски пересчитав ступени, вознесли на второй этаж и остановились у длинного балкона, кyда когда-то выходила квартира тети Сони.
В начале семидесятых наши черновицкие родственники репатриировались в Израиль. Бабушка сдержала слово и с помощью мамы нашла для Бориса невесту. Я был на свадьбе. Единственным источником информации из Израиля были письма от тети Сони. Писала она на идише, поэтому читать их приходилось бабушке. Она, бедняжка, всматривалась в каракули, спотыкалась через слово и читала дальше. Первые несколько лет тетя Соня жила вместе с Диной и Маурици. Эмма вскоре вышла замуж, и дядя Маурици увидел первого внука. Тетя Соня не напрасно беспокоилась: Маурици умер от сердечного приступа прямо на улице. Долгое время мы не получали писем. Потом пришла красивая открытка от тети Дины — поздравление с Песахом. Дина была не так щедра на слова, как прежде. Из нескольких строк мы узнали, что тети Сони больше нет…
После недолгих колебаний я переступил символический порог времени. У «третьей двери» я задержался. Мне очень хотелось заглянуть в окно. И как кoгдa-то в далёком детстве сделал это любопытный мальчишка, я не удержался. Через несколько мгновений, привыкнув к электрическому свету, я разглядел сквозь легкие занавески пожилую женщину, которая сидела на софе и вязала.
Сердце мое едва не выскочило из груди: — Тамара!? Я чувствовал, что должен немедленно постучать в окно, или уже не сделаю этого никогда. И я постучал.
Я не знал, что ответить на Тамарино «Кто там?» и начал смущенно объяснять, что я племянник ее давнишнего соседа Бориса. Она открыла дверь и какое-то время всматривалась в меня.
— Мирон… Мирончик? — удивленно произнесла Тамара и прижала пальцы к губам, будто выдала тайну. — Это ты… вы?
Вскоре мы оба сидели на старенькой софе, и Тамара, всё ещё не придя в себя от моего неожиданного появления, смущённо держала в руках две маленькие вышитые подушки, уговаривая меня подложить их под спину. В конце концов я её остановил:
— Напрасные хлопоты, шикса Тамара…
Мы оба рассмеялись, и в момент замолчали. Несколько мгновений мы смотрели друг на друга, будто пытались угадать в другом всё, что нашли и потеряли за десятки разделивших нас лет.
Я прервал эту нить времени:
— Вы только не говорите, Тамара, что с нашей первой и последней встречи я совсем не изменился…
Вскоре хозяйка ушла на кухню заварить чай. Уже оттуда она мне объявила, что в этом году была дешевая вишня, и что я непременно должен попробовать её варенье. «Такое варенье ты во всей Америке не найдешь… Рецепт моей мамы…». Я тем временем ходил по большой комнате и рассматривал пожелтевшие фотографии — на стене, на тумбочке, на старом пианино. Эта комната в доме, построенном еще во времена Франца Иосифа, тоже могла бы стать музейным экспонатом, который, если его восстановить, открыл бы немало захватывающих человеческих историй.
Хозяйка внесла из кухни фарфоровый чайник с заваренным чаем и банку с вареньем. Поставив иx на стол, она подошла к старомодному буфету и вынула два тонких стакана в серебряных подстаканниках и две маленькиe хрустальныe розетки для варенья.
— Можем садиться, Мирончик… — Тамара показала на стул, приставленный к столу. — Ты не обижаешься, что я тебя так называю?
Я ответил улыбкой.
— По правде говоря, я неважная хозяйка, не то что моя мама…
— Её, кажется, звали Марьяна?..
— Да… В этом доме она прожила, можно сказать, всю жизнь… Бери, накладывай себе ещё… У меня всё равно некому есть… Дочь и внук живут в Киеве…
Её разговорчивость выдавала одиночество старой женщины.
На одном из фото я увидел красивую женщину с румынским офицером и девочкой.
— Как я понимаю, это вы со своими родителями…
Тамара сделала глоток и задумалась, словно силилась вспомнить, о чем идёт речь.
— Не совсем так… — тихо отозвалась она. — Думитру был моим отчимом. Мне было лет пять, когда мама вышла за него. Он меня удочерил, хорошо ко мне относился, даже любил, а я любила его… Когда в 1940 году Красная Армия заняла Буковину, вынуждая нас уехать из Черновцов, мама заупрямилась — нет, и точка: «Здесь я родилась, и здесь умру!..» Не помогли никакие уговоры. Думитру уехал один. А через год вернулся со своим гарнизоном… Уже совсем другим человеком… Держался надменно, с мамой разговаривал грубо, часто пропадал на несколько дней, а возвращался злой и проклинал всех на свете… Но ко мне по-прежнему относился хорошо, баловал… К моему дню рождения подарил вот это пианино… В 1943-м Думитру послали на фронт, кажется, в Сталинград, где он вскоре и погиб… Мама долгие годы прятала эту фотокарточку… Боялась…
Тамара долила чай в мой стакан и положила в розетку ещё две ложки варенья.
— Спасибо, Тамара, я, и правда, уже давно не ел такого вкусного варенья. В Америке такoe не варят … И вообще, мало кто из хозяек занимается этим. Покупают в магазинах готовое… В Нью-Йорке в русских магазинах, конечно, можно купить что-то похожее на это…
— У тебя есть жена и дети?
— Да, двое сыновей, оба уже женаты, и четыре внука…
— И где ты работаешь, если не секрет?
Я вспомнил, что так спросить мог только советский человек. Все граждане страны жили с чувством, что несут в себе большой секрет, который, не дай бог, не должен узнать враг. Враг всегда стоял у порога …
— Нет, Тамара, не секрет. Я работаю в университете, изучаю литературу на идише…
— Идиш?.. — Тамара оживилась, — моя мама говорила на идише со своей подругой Ритой.
Она быстро поднялась и подошла к тумбочке с несколькими фотографиями.
— Вот они обе — Рита и моя мама, ещё молодые и красивые, — она передала мне фотокарточку, вставленную в серебристую стеклянную рамку, и добавила: — Бедняжка, погибла в Транснистрии вместе с мужем и детьми…
Вот он, финал, который жизнь дoписала кровью после последних слов писателя. В романе Рита, узнав, что Иосиф арестован властями, мгновенно преображается: «Она подняла город, мобилизовала все старые связи своего отца, оббивала пороги всех его знатных друзей… Ничто не могло остановить её на пути к цели: она должна спасти Иосифа!» — и она его спасла… По крайней мере, так заканчивается её роль в романе.
Будучи литературным исследователем, я постоянно ищу различия между двумя правдами — в литературе и в жизни. Правда, которую я услышал от Тамары дальше, канонам реалистической литературы не соответствовала — слишком фантастическим это выглядело.
Поставив фото на стол, Тамара снова подошла к буфету, выдвинула ящик и вынула оттуда тетрадь, завёрнутую в голубую бумагу.
— Вот эту вещь мама тоже прятала долгие, долгие годы… — Тамара уже сидела за столом и продолжала свой рассказ. Она произносила слова осторожно, будто и не слова это вовсе, а редкое снадобье, и не дай бог пролить хоть каплю… — Мама прятала это от меня, и лишь когда поняла, что скоро умрет, во всем призналась…
Тамара протянула мне «эту вещь», и когда я ее открыл, сразу понял, что я держу в руках. Это была известная хасидская книжка «Медрэш Пинхес». Как описал её автор в своём одноименном романе, «она дошла до нас в жалком состоянии: одна обложка оторвана, и выглядела, будто птица с одним крылом…».
— Сначала я подумала, что это принадлежало отчиму, — продолжила Тамара. — Он нередко приносил домой дорогие старинные вещи. Но мама, как бы тяжело ей нe было, всё мне рассказала. Будто исповедалась…
Моего настоящего отца звали Иосифом, он был евреем. Неместный, бежал из России еще во время Первой мировой войны. Мама познакомилась с ним у Риты, куда его привёл друг, писатель. По словам мамы, первой влюбилась в Иосифа Рита. У моей мамы не было недостатка в кавалерах, но тут… Влюбленность её подруги словно взорвала маму, с ума свела, и она своего добилась. Парень не устоял перед её женскими чарами… Да только мама сама так увлеклась этой любовной игрой, что очнулась, когда уже было слишком поздно: она влюбилась в Иосифа, как «гимназистка в своего учителя».
Война зaкончилась, и Иосиф стал твердить, что он должен быть там, на другой стороне Прута, помогать своим товарищам в революционной борьбе. Понятно, кто-то донёс на него в сигуранцу, тайную полицию, и Иосифа арестовали… Мама перевернула весь город, бегала просить помощи у друзей её отца — героев войны, заложила свои украшения, чтобы внести залог, пустила в ход свое обаяние… Никто не мог понять, почему она, красавица в самом расцвете, христианка, жизнь кладёт за какого-то еврея… Но это была моя мама, и её судьба… Иосифа выпустили из тюрьмы. С одним условием — что он исчезнет из города…
Тамара ещё рассказывала, а я уже знал, чем закончится эта история. Неожиданный поворот в сюжете, написанный самой судьбой, был намного трагичнее и глубже, и как любая предначертанная вещь — неотвратимый… Из исповеди матери Тамара узнала, что в конце двадцатых Иосиф вернулся в Черновцы. Разочарованный в своей «борьбе за новую жизнь», pазбитый, он и оттуда вынужден был бежать. Марьяна к тому времени пережила большую трагедию — её дочь от первого брака попала под трамвай… В больном и потерянном Иосифе она нашла искупление за свою вину и грех…
— Отца своего я не помню, — звучал тихий голос Тамары, — я была слишком маленькой, чтобы запомнить. Мама сказала, что папа перед смертью попросил её принести эту книжку, которая была с ним во всех его скитаниях…
Она положила руку на книжицу и, глядя мне в глаза, сказала:
— Сам Господь привёл тебя сегодня ко мне. Возьми это, Мирон, пусть она будет у тебя. Может, пригодится тебе в работе…
Мы попрощались на балконе, освещённом светом из окна Тамариной квартиры. Я вспомнил:
— Видите, Тамара, когда я был ребёнком, вы подарили мне на прощание значок. Я хранил его долгие годы, пока однажды не спохватился, что он куда-то исчез. Теперь я покидаю ваш дом с настоящим сокровищем.
Я обнял старушку и прижал к сердцу. На мгновение моё лицо окунулось в её седые волосы, и, как тогда, в моём далёком детстве, я почувствовал запах свежих яблок.
На следующий день на международном симпозиуме в Черновицком университете я читал доклад, ради которого и приехал. Тема называлась «Липканский Олимп и его боги».
Одним из этих богов был писатель Мойше Альтман.
___
[i] Сидеть шиву — семидневный период интенсивного траура. Шива от слова шева, что означает “семь”.
[ii] Десять сфирот (каббала) — композиция из 10 элементов, 10 сокрытий Высшего Света, существующих, чтобы творения смогли получить этот Свет.