Солженицын

[Gulzhan**]

Для чего воскрешают предателя Солженицына?




Солженицын - классик лжи и предательства (Александр Пыльцын)
В те годы был самый пик хрущевской политической и организационной слякоти, названной «оттепелью». Но, все же, чего-то Никите не хватало. Не хватало, оказывается, какого-нибудь нового писаки и его сочинений на самую главную тему: о страданиях миллионов, заключенных в сталинские лагеря, понадобившихся Хрущёву, чтобы поддержать разваливавшуюся к тому времени хрущёвскую кампанию «борьбы с культом личности Сталина».Появление написанного за три недели в 1959-м, но вышедшего лишь три года спустя в 11-м номере «Нового мира» за 1962 год пасквиля «Один день Ивана Денисовича», сразу сделало Солженицына знаменитым. Тогда на фоне «борьбы с культом личности Сталина», вначале 60-х фактически зародился и культ личности Солженицына, который старательно раздувается и в наше время.
После отстранения Хрущева в 1964 году, Солженицын был исключён из Союза писателей, и вплоть до горбачёвского периода его перестали публиковать.
А потом, наступила тайная подготовка Горбачёва к развалу Советской державы под разными маскирующими лозунгами «перестройки», «ускорения», «гласности», «социализма с человеческим лицом», «нового мышления».
И Солженицын «воскрес», началась его безудержная «популяризация».
После фактического разрушения СССР, когда к власти в России пришёл «демократизатор» Ельцин, культ Солженицына стал ещё более искусственно раздуваться, подогреваться.
Последователи «царя-Бориса» гипертрофированным восхвалением «титана русской мысли», чуть ли не нового Толстого или Достоевского, «вознесли» его в безоблачные выси.




____________________________________________
Если ЮНЕСКО поддержит петицию МИДа, МинКульта о выдвижении Соженицина человеком Года.
То, фактически Россия признает, что она сама себя уничтожала. Уничтожено, по мнению Солженицина, около 60 млн. человек.
То, это признание, что Россия-СССР чудовищная страна маньяков.
То, эту страну необходимо перевоспитывать всеми возможными методами.
Что все, что ни делается против России западными демократиями правда, польза, для этой страны. Фантазий у ненавидящих нашу страну с избытком хватает.
Почему Минкульт, МИД России им помогает?


Николай Поляков


https://youtu.be/NMHxBathJww

[Пyмяyx**]

Я тоже не люблю Солженицина, но с фанатиками-сталинистами мне не по пути.

[Gulzhan**]

Александр Солженицын и две Натальи, две жизни, две любви




26 июля 2017

Жизнь писателя и общественного деятеля скрасили две женщины. С одной он познал счастье первой любви, а вторая стала его помощницей, другом, матерью его детей. Две любви, как две жизни.

Наталья Решетовская







Фотография молодожёнов Солженицына и Решетовской. Ростов-на-Дону, 27 апреля 1940 г.

Они были студентами Ростовского университета. Александр Солженицын учился на физтехе, а Наталья Решетовская на химическом факультете. Она с друзьями стояла в вестибюле университета, когда с лестницы буквально скатился высокий, большой и лохматый Саня, которого приятели прозвали Моржом. Так они впервые встретились. А потом была вечеринка в Наташином доме, куда пригласили и Солженицына. Уже после этого вечера Александр написал акростих для своей Натальи. Это было почти признание, между молодыми людьми завязалась вначале крепкая дружба, а позже возникли более глубокие чувства.








Друзья юности: А. Солженицын, К. Симонян, Н. Решетовская, Н. Виткевич, Л. Ежерец. Май 1941 г.

Когда Александр признался ей в любви, она просто заплакала, ничего не ответив. И лишь через несколько дней, разобравшись в себе, Наталья написала ему, что тоже любит. Они расписались втайне от всех 27 апреля 1940 года. И отправились вместе в свадебное путешествие в Тарусу. Они были счастливы в своей юношеской светлой любви. Только вот детей молодой супруг не хотел. У него были далеко идущие планы, дети могли помешать их осуществлению. Наталья не возражала. Казалось, что впереди вся жизнь. Счастливая, бесконечная. А уже через год пришла война.



Любовь и разлука






ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ....СМ. внизу....

[Gulzhan**]

ПРОДОЛЖЕНИЕ СТАТЬИ....



Солженицын в военные годы.


Александр Солженицын с самого начала войны стремился попасть на фронт. Но по состоянию здоровья ему отказали, направив на работу учителем в Морозовск Ростовской области. Оттуда он все же был призван в армию, в октябре 1941 года. А уже в апреле 1942 Александр Исаевич добился направления в артиллерийское училище, после окончания которого попал, наконец, в действующую армию и стал командиром батареи звуковой разведки.







Встреча супругов на фронте. 1943 г.

А потом он нашел возможность вызвать к себе Наталью. Они провели вместе целый месяц, почти немыслимая роскошь для военного времени. Правда, Наталья несколько тяготилась своим неопределенным положением в дивизионе, поэтому, как только представилась такая возможность, уехала в тыл заниматься научной деятельностью.





Александр Солженицын в ватнике с лагерными номерами.



В феврале 1945 года от него перестали приходить письма. Позже Наталья Решетовская узнает: муж ее арестован за неосмотрительную критику политики Иосифа Сталина в переписке с другом.
Наталья выяснила, где находится супруг, стала помогать ему, по мере своих сил. Регулярно отправляла посылки ему в места заключения, даже когда самой было непросто. Невозможно было признаться никому, что супруг – политический заключенный. Александр Солженицын скажет позже, что Наталья спасла ему жизнь в заключении.



Развод и жизнь с чистого листа







А. Солженицын и Н. Решетовская, Рязань, 1958 г.

Александр Солженицын и Наталья Решетовская осознавали, что их разлука может никогда не закончиться. Заключение могло быть бессрочным. Поэтому он неоднократно предлагал Наталье устроить свою жизнь, не ждать его возвращения.

И Наталья решилась на отношения со своим коллегой, вдовцом, у которого было двое замечательных сыновей. К этому времени уже было известно, что вследствие болезни своих детей у Наташи не будет. И в 1948 году она заочно оформила развод со своим первым мужем.







А. Солженицын и Н. Решетовская в Сологче. 1963 г.

Пять лет она прожила с другим мужчиной, но когда в 1956 году Александр Исаевич вернулся из заключения и предложил начать жизнь сначала, она согласилась. Повторный брак они заключили 2 февраля 1957 года. Позже оба они признают, что совершили ошибку, попытавшись второй раз войти в одну и ту же реку.

Наталья полностью посвятила себя мужу. Она старательно помогала ему во всем, выполняла все его желания. Но ее Саня все больше отдалялся от нее.



Наталия Светлова







Александр Солженицын и Наталия Светлова.


Он познакомился с Наталией Светловой в 1968 году. Она помогала ему в перепечатке рукописей. К моменту знакомства Александр Солженицын успел стать знаменитым, а вскоре и опальным писателем.

Он неустанно трудился и нуждался в помощи. Наталья, 29-летняя аспирантка МГУ подходила на роль помощницы почти идеально. Она тоже была очень трудоспособна, энергична, да к тому же разделяла взгляды Александра Исаевича.








Александр Солженицын и Наталия Светлова.


По словам писателя с того момента, как он положил ей руки на плечи, их жизни переплелись и закружились. Он называл ее Алей, именно ей суждено было стать его музой и путеводной звездой.



Драматический развод







Александр Солженицын.


Но он еще два года метался между двумя женщинами. С одной стороны была Наташа, которую он когда-то очень любил. С другой – Аля, без которой он не мог представить себе дальнейшей жизни. Вопрос решился, когда Наталия сообщила ему о том, что ждет ребенка. Только тогда он, наконец, заговорил с женой о разводе.








Александр Солженицын и Наталия Светлова с первенцем Ермолаем.


Но Наталья никак не хотела отпустить своего мужа. Она всячески затягивала дело, всеми силами стараясь удержать мужа и не дать ему развода. По слухам, она даже писала на него доносы в КГБ.

Этот мучительный процесс длился целых три года, полностью вымотав всех участников любовной драмы. Наталя Решетовская попыталась свести счеты с жизнью, но докторам удалось ее спасти. К тому моменту, как она дала свое согласие на развод, у Солженицына и Наталии Светловой уже подрастали двое сыновей, а они ожидали появления на свет третьего ребенка.



Новая семья







Александр Исаевич с сыновьями в саду их вермонтского дома.


С Наталией Дмитриевной Солженицын прожил до конца своих дней. После лишения его советского гражданства в феврале 1974 года он был изгнан из страны. Через шесть недель супруге с детьми разрешили присоединиться к мужу. Они прожили в эмиграции долгих 20 лет.








Наталья Дмитриевна и Наталья Алексеевна.


Наталья Решетовская написала шесть книг мемуаров о своем бывшем муже. Многие вещи, описанные в ее воспоминаниях, глубоко оскорбили писателя. Даже после своего возвращения на родину Солженицын отказался встречаться ос своей первой супругой, однако до конца дней помогал ей материально через Наталию Дмитриевну.








Большая семья.


Вдова писателя, пытаясь описать свою жизнь с Александром Исаевичем, говорит, что они просто жили вместе, вместе работали, растили детей. Они просто были счастливы.



Оле-Лукойесозерцатель



ЗВЕЗДНЫЙ СПЛЕТНИК

[Gulzhan**]

Солженицын и русский народ: любовь или ненависть?




14 июня 2018

Произведения Солженицына направлены на то, чтобы русский народ был вечно виновным и вечно обязанным каяться за свою историю. Другими словами, из народа-победителя стал народом-пораженцем, народом, вечно стоящим на коленях

Основным посылом Солженицына, его постоянно декларируемым главным устремлением была «любовь к русскому народу и забота о нем». Этими любовью и заботой он объяснял все свои действия. До сих пор Солженицына принято считать русским националистом. Но так ли это на самом деле?

Как люди говорят о предмете своей любви и заботы? На мой взгляд — с любовью. Народ — понятие многомерное, многостороннее и многоликое. Показывать его можно и должно с разных сторон. Давайте же посмотрим, как показывает народ Солженицын. Приведу несколько цитат. Оцените переход от общих рассуждений о народе к его конкретному «художественному» описанию.

Например, в недописанной книге «Люби революцию» показано начало войны. И заодно — отношение главного автобиографического героя Нержина к народу:


«Преображенскую заставу нельзя было узнать. Еще не была досказана речь, а обезумевшие — наши, советские! — люди уже неслись в сберкассы, на бегу выворачивая из карманов сберкнижки; звенели стекла разбиваемых зеркальных дверей; в густой духоте магазинов качались от прилавка к прилавку толпы вспотевших яростных мужчин и женщин, разбиравших все, что можно было положить на зубы, — от свежих золотистых батонов до запыленных пачек горчицы.


Однако дух спартанской доблести, дух республиканского Рима курился в комнате ровесников Октября. Даже не гнев, а отвращение вызывало у них это свино-человеческое месиво в магазинах. И они — жили среди этой темной толпы? И эта толпа, как и они, смела называться гражданами Союза? Тех, внизу, на улице, и выше, на площади, было много, ужасно много, но их, идейных, тоже были миллионы, — и на первой линии фронта должны были сказать свое слово эти, а не те».1


Как вы понимаете, ровесники Октября — это главный герой произведения и его сверстники-студенты. Он, как обычно, говорит не «я», а «мы», добавляя без спроса других людей к себе. На самом деле, говоря о «курившемся духе спартанской доблести, духе республиканского Рима», он описывает свое личное состояние или состояние, о котором он думает, что оно у него было. Притом что через некоторое время он будет яро ненавидеть всё, что связано с революцией.

Ну, а остальные, не спартанцы-студенты, — это, понятно, народ. Явно «с любовью» народ именуется тут «свино-человеческим месивом». Между «спартанцами» и этим «свино-человеческим месивом» — непреодолимая грань. Так и хочется спросить: а как же равенство и братство, гражданин Солженицын?

Вот отрывок об общении Нержина-учителя даже не с самим народом, а со своими учениками. В момент, когда нацисты ведут наступление и в умах и душах людей — разброд и шатания. Казалось бы, тут «спартанцу» и подарить свое мужественное слово людям, но куда там. Отрывок показательно называется «Утлое».
«Оставались темные вечера для бесед с учениками — однако замкнут был Нержин для бесед: такими случайными, затерянными и предназначенными скоро раствориться были и эти ученики, и этот колхоз, и эта морозовская школа.2


Не нужен был Нержину колхоз. Не нужна была школа. И не нужны были ему ученики, часть народа. Случайными они были. А он вроде как бредил фронтом. Сражаться хотел.
Ну вот призвали... Пришла пора проявить доблесть. Посмотрим на знакомство интеллигентного, домашнего мальчика, только что получившего университетское образование, с народом. Тут главное не сам факт знакомства, а реакция «спартанца». Глава показательно названа «Печенеги».


«Никогда еще в жизни Нержин не испытывал такого безсилия и такой раздавленности, как в этот осляклый день на полу, потягивающем холодком, меж нескольких сот незнакомых ему людей, а друг друга знающих и стянутых по землячествам. Прожив двадцать три года то с матерью, то с женой, или в понятном школьном, студенческом кругу, первый раз Нержин оказался в странном ему, безстройном мужском сборище с какими-то первобытно сильными законами, с какой-то насмешливой жестокостью к себе и к другим и с обилием крайне мрачных предположений».3


Начинаете понимать, какой «герой» перед нами? Сесть на грязный (!) пол, да еще и просто оказаться рядом с незнакомыми людьми не его круга — это уже рухнул весь мир. Надо просто помнить о таких вещах, когда читаешь солженицынское описание лагеря. Если сесть на грязный пол — мир рухнул, то какая угодно мелочь в лагере должна была вызывать близкое к предынфарктному состояние и вселенскую панику. Оно и вызывало. Делать во всем из мухи не слона, а огромные стада слонов — в этом, на мой взгляд, стихийное свойство Солженицына. При первом же соприкосновении на призывном пункте с реальностью «спартанец», никогда не понимавший, что такое Спарта и как там воспитывали таких, как он, лоботрясов, этот рафинированный интеллигент, проживший с няньками и мамками до 23 лет, начал обижаться на весь свет за то, что мир, оказывается, построен, не так, как ему хочется.

Но продолжим. Вот слова Солженицына о народе. То бишь о «печенегах».

Цитата из той же главы:


«Так шли долгие-долгие часы, а мобилизованных все подбывало, Нержин уже перетиснулся со сквозняка поглубже, поел без аппетита рязмятые крутые яйца, уже зажглись высокие верхние слабые лампочки в зале — но не только смотреть ему не хотелось на своих соседей — костеняще не хотелось ему ни думать, ни жить.


Где была та молодая краснофлагая страна, по которой он носился доселе? Если б эти люди не говорили по-русски, Нержин не поверил бы, что они его земляки. Почему ни одна страница родной литературы не дохнула на него этим неколебимым, упрямо-мрачным, но еще какую-то тайну знающим взглядом тысяч — еще какую-то тайну, иначе нельзя было бы жить!


Наблюдатели, баричи!


Они спускались до народа, их не швыряли на каменный пол. Как же он смел думать писать историю этого народа?»4


Вы поняли, что главное тут?


1. Он яйца поел без аппетита! Вот! Чувствуете глубину нравственных переживаний героя?
2. Ему так были отвратительны соседи, тот самый народ, что он не только на них не хотел смотреть, но не хотелось из-за них ни думать, ни жить.
3. Почему ему подменили страну? Где его «краснофлагая» страна? Верните ее вместе с его идеальным местом в ней!
3. Как смела «родная» литература не предупредить его, каков на самом деле этот народ? Народ-то оказался не тот! И до сих пор он «не тот» в определенных кругах. Что либеральных, что националистических.



Вы поймите, читатели, что те люди, на которых у Солженицына такая аллергия, — это наши с вами прадеды, деды, дяди, отцы. Поймите, до какой степени он отторгает народ!

Физически и морально отторгает — и всё это сладострастно и беззастенчиво описывает.

Вот описание пришествия опять-таки автобиографического героя в онкологическое медицинское заведение в известном романе «Раковый корпус». Описание, как чванится сам больной и его жена, выговаривая себе особые условия, я опущу. Нас ведь в данном случае интересует только описание народа. Верно? Вот оно.


Больные в коридоре.


«Павел Николаевич ощущал слабость и хотел бы сесть. Но скамьи казались грязными, и еще надо было просить подвинуться какую-то бабу в платке с сальным мешком на полу между ног. Даже издали как бы не достигал до Павла Николаевича смрадный запах от этого мешка.


И когда только научится наше население ездить с чистыми аккуратными чемоданами!»5
Ну, ясное дело, народ не тот. Он «хотел бы сесть», а тут какая-то баба с неправильным мешком жить мешает...


«Снаружи вошел какой-то мужик, перед собой неся поллитровую банку с наклейкой, почти полную желтой жидкостью. Банку он нес не пряча, а гордо приподняв, как кружку с пивом, выстоянную в очереди. Перед самым Павлом Николаевичем, чуть не протягивая ему эту банку, мужик остановился, хотел спросить, но посмотрел на котиковую шапку и отвернулся, ища дальше, к больному на костылях:


— Милай! Куда это несть, а?
Безногий показал ему на дверь лаборатории.


Павла Николаевича просто тошнило».6
Нет, не тот народ, не тот. Надо этот народ куда-то деть, а другой из закромов достать и герою его обеспечить. Чтобы прятал анализы интеллигентно.



Медсестра.


«Там стояла сестра Мария. Ни улыбки, ни привета не излучало ее смуглое иконописное лицо. Высокая, худая и плоская, она ждала его, как солдат, и сразу же пошла верхним вестибюлем, показывая куда. Отсюда было несколько дверей, и, только их не загораживая, еще стояли кровати с больными. В безоконном завороте под постоянно горящей настольной лампой стоял письменный столик сестры, ее же процедурный столик, а рядом висел настенный шкаф, с матовым стеклом и красным крестом. Мимо этих столиков, еще мимо кровати, и Мария указала длинной сухой рукой:


— Вторая от окна.
И уже торопилась уйти — неприятная черта общей больницы, не постоит, не поговорит».7
В общем, виновна в плоскости, неприветливости, непоговорении.
Соседи по палате.
«В этот первый же вечер в палате за несколько часов Павлу Николаевичу стало жутко.


Твердый комок опухоли — неожиданной, ненужной, безсмысленной, никому не полезной — притащил его сюда, как крючок тащит рыбу, и бросил на эту железную койку — узкую, жалкую, со скрипящей сеткой, со скудным матрасиком. Стоило только переодеться под лестницей, проститься с родными и подняться в эту палату — как захлопнулась вся прежняя жизнь, а здесь выперла такая мерзкая, что от нее еще жутче стало, чем от самой опухоли. Уже не выбрать было приятного, успокаивающего, на что смотреть, а надо было смотреть на восемь пришибленных существ, теперь ему как бы равных, — восемь больных в бело-розовых, сильно уже слинявших и поношенных пижамках, где залатанных, где надорванных, почти всем не по мерке. И уже не выбрать было, что слушать, а надо было слушать нудные разговоры этих сбродных людей, совсем не касавшиеся Павла Николаевича и неинтересные ему. Он охотно приказал бы им замолчать, и особенно этому надоедному буроволосому с бинтовым охватом по шее и защемленной головой — его просто Ефремом все звали, хотя был он не молод.



Но Ефрем никак не усмирялся, не ложился и из палаты никуда не уходил, а неспокойно похаживал средним проходом вдоль комнаты».8


Вот народ: «восемь пришибленных существ, теперь ему как бы равных», «сбродные люди». «Он охотно приказал бы им замолчать». Одна проблема — советская власть мешает. Поэтому Ефрема не удалось усмирить. То ли дело сейчас, когда нет советской власти. Такие Ефремы в большинстве своем вообще до профильной больницы не добираются.

Ну, и завершим цитирование рассказом «Пасхальный крестный ход», написанным в 1966 году. Напомню, что еще в 1963 году «советский писатель» Солженицын обращался к помощнику Хрущева Лебедеву с такими словами:


«Я глубоко взволнован речью Никиты Сергеевича Хрущева и приношу ему глубокую благодарность за исключительно доброе отношение к нам, писателям, и ко мне лично, за высокую оценку моего скромного труда.


Только прошу не рассматривать мое обращение, как официальную просьбу, а как товарищеский совет коммуниста, которому я доверяю.
Мне будет больно, если я в чем-либо поступлю не так, как этого требуют от нас, литераторов, партия и очень дорогой для меня Никита Сергеевич Хрущев».
Лебедев передал Хрущеву слова Солженицына:


«Писатель А. И. Солженицын просил меня, если представится возможность, передать его самый сердечный привет и наилучшие пожелания Вам, Никита Сергеевич.
Он еще раз хочет заверить Вас, что хорошо понял Вашу отеческую заботу о развитии нашей советской литературы и искусства и постарается быть достойным высокого звания советского писателя».


Вот так. А теперь посмотрим, как описывает «советский писатель» Солженицын советский же народ, на этот раз молодежь, в 1966 году.


«Девки в цветных платочках и спортивных брюках (ну, и в юбках есть) голосистые, ходят по трое, по пятеро, то толкнутся в церковь, но густо там в притворе, с вечера раннего старухи места занимали, девчонки с ними перетявкнутся и наружу; то кружат по церковному двору, выкрикивают развязно, кличутся издали и разглядывают зеленые, розовые и белые огоньки, зажженные у внешних настенных икон и у могил архиереев и протопресвитеров. А парни — и здоровые, и плюгавые — все с победным выражением (кого они победили за свои пятнадцать–двадцать лет? — разве что шайбами в ворота...), все почти в кепках, шапках, кто с головой непокрытой, так не тут снял, а так ходит, каждый четвертый выпимши, каждый десятый пьян, каждый второй курит, да противно как курит, прислюнивши папиросу к нижней губе. И еще до ладана, вместо ладана, сизые клубы табачного дыма возносятся в электрическом свете от церковного двора к пасхальному небу в бурых неподвижных тучах. Плюют на асфальт, в забаву толкают друг друга, громко свистят, есть и матюгаются, несколько с транзисторными приемниками наяривают танцевалку, кто своих марух обнимает на самом проходе, и друг от друга этих девок тянут, и петушисто посматривают, и жди как бы не выхватили ножи: сперва друг на друга ножи, а там и на православных. Потому что на православных смотрит вся эта молодость не как младшие на старших, не как гости на хозяев, а как хозяева на мух. <...>


Татары наверное не наседали так на Светлую Заутреню.



Уголовный рубеж не перейден, а разбой бескровный, а обида душевная — в этих губах, изогнутых по-блатному, в разговорах наглых, в хохоте, ухаживаниях, выщупываниях, курении, плевоте в двух шагах от страстей Христовых. В этом победительно-презрительном виде, с которым сопляки пришли смотреть, как их деды повторяют обряды пращуров.
Между верующими мелькают одно-два мягких еврейских лица. Может крещеные, может сторонние. Осторожно посматривая, ждут крестного хода тоже.


Евреев мы все ругаем, евреи нам бесперечь мешают, а оглянуться б добро: каких мы русских тем временем вырастили? Оглянешься — остолбенеешь.
И ведь кажется не штурмовики 30-х годов, не те, что пасхи освященные вырывали из рук и улюлюкали под чертей — нет! Это как бы любознательные: хоккейный сезон по телевидению кончился, футбольный не начинался, тоска, — вот и лезут к свечному окошечку, растолкав христиан как мешки с отрубями, и, ругая «церковный бизнес», покупают зачем-то свечки».


Так что опять народ — «зверята», «перетявкнутся», «выкрикивают развязно», «плюются», «матюгаются», «выпимши», «пьян», «курит», «плевоте», «прислюнивши», «марух», «выщупывания», «сопляки». Иначе говоря, русский народ, за исключением священников и верующих, «оглянешься — остолбенеешь». Хуже евреев, в общем.

Хочу только сказать вам, уважаемые читатели, что речь в этом рассказе вновь идет о ваших дедах или родителях.

Согласны ли вы с такой их характеристикой?

Они у вас такими были, как показывает Солженицын?


Понятно, что якобы таким скверным народец стал в результате большевистской порчи. Но считаете ли вы, что обязательное изучение этого писателя в школе дает вам самим возможность «утверждать права и свободы человека, гражданский мир и согласие, сохранять исторически сложившееся государственное единство, исходя из общепризнанных принципов равноправия и самоопределения народов, чтить память предков, передавших нам любовь и уважение к Отечеству, веру в добро и справедливость», как написано в действующей Конституции РФ?
Теперь посмотрим, что же предлагал Солженицын в 1973 году, отправляя пресловутое «Письмо вождям Советского Союза»? Позволим себе эту длинную цитату, необходимую для понимания смысла его предложений.


«Две опасности смыкаются, — но от обеих счастливым образом рисуется единый выход: отбросить мертвую идеологию, которая грозит нам гибелью и на путях войны и на путях экономики, отбросить все ее чуждые мировые фантастические задачи, а сосредоточиться на освоении (в принципах стабильной, непрогрессирующей экономики) русского Северо-Востока северо-востока Европейской нашей части, севера Азиатской, и главного массива Сибири.


Не будем греть надежд и не будем подгонять того сотрясения, которое, может быть и зреет, может быть и произойдет в западных странах. Эти надежды могут так же обмануть, как и надежды на Китай в 40-х годах: если на Западе создадутся новые общественные системы, они могут оказаться к нам и жестче и недружелюбнее нынешних. И оставим арабов их судьбе, у них есть ислам, они разберутся сами. И оставим самой себе Южную Америку, ей никто не грозит внешним завоеванием. И оставим Африку самой узнать, каково начинать самостоятельный путь государственности и цивилизации, лишь пожелаем ей не повторить ошибок «непрерывного прогресса».


Полвека мы занимались: мировой революцией; расширением нашего влияния на Восточную Европу; на другие материки; преобразованием сельского хозяйства по идеологическим принципам; уничтожением пометных классов; искоренением христианской религии и нравственности; эффектной бесполезной космической гонкой; само собой вооружением, себя и других, кто просит оружия; — чем угодно, кроме развития и благовозделания главного богатства нашей страны — Северо-Востока. Но не предстоит нашему народу жить ни в Космосе, ни в Юго-Восточной Азии, ни в Латинской Америке, а Сибирь и Север — наша надежда и отстойник наш.



Скажут, что мы и там много делали, строили — но не столько строили, сколько людей губили, как на «мертвой дороге» Салехард-Игарка, да уж не будем тут все лагерные истории перебирать. Так строить, чтоб затоплять Кругбайкальскую железную дорогу, а обходную бессмысленно гнать горами, сжигая тормоза; так строить, как целлюлозные комбинаты на Байкале и Селенге, поскорей к выручке и к отраве, — так лучше бы и повременить. По темпам века мы сделали на Северо-Востоке очень мало. Но сегодня можно сказать — и к счастью, что так мало: зато теперь можем делать все разумно с самого начала, по принципам стабильной экономики. Еще сегодня — к счастью, а в близком завтра уже будет к беде.


И какая ирония: с 1920 года, полвека, мы гордо (и справедливо) отказывались доверить иностранцам разработку наших природных богатств — и это могло выглядеть обещающими национальными чаяниями. Но мы тянули, тянули, но мы теряли, теряли время, и вдруг именно теперь, когда обнажилось истощение мировых энергетических ресурсов, мы, великая промышленная сверхдержава, подобно последней отсталой стране, приглашаем иностранцев разрабатывать наши недра и предлагаем им в расплату забирать бесценное наше сокровище — сибирский природный газ, за что через пол-поколения наши дети будут нас проклинать как безответственных мотов. (У нас было бы много других хороших товаров для расплаты, если бы наша промышленность тоже не была бы построена главным образом на... ИДЕОЛОГИИ. И тут поперек дороги нашему народу — идеология!)



Я не счел бы нравственным советовать политику обособленного спасения среди всеобщих затруднений, если бы наш народ в XX веке не пострадал бы, я думаю, больше всех народов мира: помимо двух мировых войн мы потеряли от одних гражданских раздоров и неурядиц, от одного внутреннего «классового», политического и экономического, уничтожения — 66 (шестьдесят шесть) миллионов человек!!! Такой подсчет произвел бывший ленинградский профессор статистики И. А. Курганов, вам принесут в любую минуту. Я не ученый статистик, не берусь проверять, да и вся же статистика скрыта у нас, тут расчет косвенный, но действительно: нет ста миллионов (именно ста, как и предсказывал Достоевский!), на войнах и без войн мы потеряли треть того населения, какое могли бы иметь сейчас, почти половину того, которое имеем! Кто еще из народов расплачивался такою ценой? После таких потерь мы можем допустить себе и небольшую льготу, как дают больному отдых после тяжкой болезни. Нам надо излечить свои раны, спасти свое национальное тело и свой национальный дух. Достало бы нам наших сил, ума и сердца на устройство нашего собственного дома, где уж нам заниматься всею планетой!


И опять-таки, по счастливому совпадению, весь мир от этого — только выиграет.


Другое нравственное возражение могут выставить — что наш Северо-Восток не вовсе-то русский, что при овладении им был совершен и исторический грех: было уничтожено немало местных жителей (ну, да несравненно с нашим недавним самоуничтожением) и потеснены другие. Да, это было, было в XVI веке, но этого исправить уже никаким образом нельзя. С тех пор малолюдными, даже безлюдными лежат эти раскинутые просторы. По переписи всех народностей Севера — 128 тысяч, они редкой цепочкой разбросаны по огромным пространствам, освоением Севера мы нисколько их не тесним. Напротив, сегодня мы естественно поддерживаем их быт и существование, они не ищут себе обособленной судьбы и не могли бы найти ее. Изо всех национальных проблем, стоящих перед нашей страной, эта — самая мягкая, ее и нет почти.



Итак, наш выход один: чем быстрей, тем спасительнее — перенести центр государственного внимания и центр национальной деятельности (центр расселения, центр поисков молодежи) с далеких континентов, и даже из Европы, и даже с юга нашей страны — на ее Северо-Восток».

Оставим за скобками тот низкопоклонный стиль, которым пронизано «обращение к вождям», — будем считать, что это было принято и писатель подлаживался, дабы быть услышанным. Оставим и уничижительные слова в адрес Российской империи, неспособной сделать то, что большевики сделали рывком пятилеток, которые недвусмысленно выписаны в начале данного политического «эпистолярия» собственной рукой кумира нынешних воздыхателей по утерянной монархии. Обратим внимание на другое.


Как мы видим, Солженицын в своем письме предлагал некий весьма странный проект «развития» России. Данный проект предполагал отказ России от каких-либо крупномасштабных мировых проектов и имперских амбиций, от развития космоса, военной сферы, от всех союзников по соцлагерю — и ее развитие «самой по себе». Идея, как мы знаем из будущего, когда все это осуществили Ельцин, Гайдар и Ко, совершенно губительная. Мотивировалось выдвижение данного проекта якобы наблюдавшейся усталостью страны от сталинских репрессий, давно к тому времени отошедших в прошлое, лживые цифры которых назывались по перебежчику к фашистам проф. Курганову. При этом центральная идея письма Солженицына — перенос центра расселения русского народа на северо-восток страны. Это, если кто не знает, Таймыр, Эвенкийский национальный округ, Якутия, Магаданская область, Камчатка и Чукотка. То есть область, где преобладают тундра, лесотундра, горы, болота и тайга. Все это полосы чрезвычайно сурового климата. Кроме Камчатки, где он просто суровый. В 1973 году начинать массово переселять туда людей мог предложить или сумасшедший, или враг народа. Даже сейчас, в XXI веке, жить там десяткам миллионов людей просто невозможно и абсолютно бессмысленно.


Добавим, что основные безусловно положительные образы людей из народа у Солженицына — это бандеровцы, власовцы, прибалтийские лесные братья и баптисты. Оценка людей Солженицыным строго обратна советской. Те, кто в СССР — преступники, у Солженицына — герои. Поэтому и Гитлер у него фактически свой человек, который правильно напал на СССР, чтобы его уничтожить, но совершил ошибку при наступлении 1941 года. Надо было хитрее поступать. Обещать русскому народу «освобождение от большевизма», а вешать... вешать не сразу, а потом.


От прочтения произведений Солженицына не в состоянии интеллигентского антисоветского дурмана волосы встают дыбом. Ужасает то, что эти писания до сих пор вливают в мозг подрастающих поколений яд ненависти к собственной стране и собственным предкам. Мое личное мнение: Солженицын ни русский, ни какой-либо другой народ не любил. Положительное отношение к народу лишь декларируется у него общими словами, а вот художественные описания, если его тексты можно таковыми называть, показывают обратное. Его отношение к народу можно выразить в понятиях: пасущий и пасомые, правитель и управляемые, пророк и толпа. Народ для Солженицына — объект воздействия, эксперимента. Это своего рода прогрессорство, ставшее основной фишкой других кумиров нашей интеллигенции — Стругацких. И отрывок о переселении на северо-восток об этом прямо говорит. Не зря Солженицын возил с собой портрет Троцкого.







Когда Солженицына сравнивают с Львом Толстым или Достоевским, меня физически передергивает. Насколько же нужно не понимать великих писателей, чтобы допустить подобные сравнения. Делающие это люди сознательно или бессознательно смешивают вместе добро и зло, любовь и ненависть, бескорыстие и холодный расчет, талант и эпигонство.


Тем самым они пытаются разрушить идентичность народа, который их вскормил и дал им возможность проводить такого рода умственные эксперименты.

К сожалению, так получилось, что взгляды Солженицына были частично реализованы на практике. К чему же это привело?


Выполненные в 90-х гг. поклонниками Солженицына действия по созданию из России «северной Швейцарии самой для себя» привели народ к разделению, вооруженным конфликтам, нищете, болезням, массовым самоубийствам и деградации.


Все это не преодолено до сих пор. Мало того, пока неясно, будет ли при нынешней организации общества и государства этот регресс в принципе преодолен. Страна живет, проедая советское наследство. Что будет, когда это наследство будет проедено до конца, — даже страшно подумать.


Произведения Солженицына направлены на то, чтобы русский народ был вечно виновным и вечно обязанным каяться за свою историю. Другими словами, из народа-победителя стал народом-пораженцем, народом, вечно стоящим на коленях.


Таков результат воздействия писаний Солженицына на наш народ. Такова цена его «любви и заботы».



Игорь Кудряшов


Источник

[Gulzhan**]

источник: Известия ,11.12.2018
Тот, который написал: что для России значит Солженицын


К столетию автора «Архипелага ГУЛАГ».


В советские времена самый факт хранения его книг был актом гражданского неповиновения и мог привести — нет, вряд ли к посадке, но к серьезным неприятностям для жаждавшего правды об истории страны читателя. Впрочем, не всегда это были и книги в строгом понимании — фотокопии, а то и просто перепечатанные на пишущей машинке (как известно, «Эрика» берет четыре копии) листки.

Нобелевский лауреат, один из самых яростных противников коммунизма — и одновременно суровый критик современного Запада; эмигрант, лишенный советского гражданства и отказавшийся принимать иное; человек, учивший «жить не по лжи».



В новой России его сочинения изучают еще в школе, по ним снимают фильмы и сериалы — и не перестают обсуждать. 11 декабря, в день столетия одного из главных русских писателей ХХ века — Александра Исаевича Солженицына — «Известия» вспоминают о том, что значат для всех нас его книги и пример всей его жизни.

День из жизни


Мы не знаем и никогда не узнаем, какой день в своей жизни Солженицын на самом деле считал самым главным. Это мог быть, скажем, тот «слабосолнечный ноябрьский день» 1936 года, когда на Пушкинском бульваре Ростова 18-летнего студента осенил («внезапно вгрузился… и стал лавинно расширяться») замысел «Красного колеса».



Или 9 февраля 1945-го, когда ровно за три месяца до Победы командир батареи звуковой разведки капитан Солженицын в одно мгновение превратился в бывшего капитана и арестанта. Или восемь лет и четыре дня спустя, 13 февраля 1953 года, когда его выпустили за ворота лагеря — полуживого, впрочем, от перенесенной онкологической операции.

Или 10 ноября 1961-го, когда со сжимающимся сердцем он отдает своему другу Копелеву рукопись рассказа «Щ-854» — чтобы тот отнес Твардовскому. («Сам я в “Новый мир” не пошел: просто ноги не тянулись, не предвидя успеха»). Или 18 ноября 1962-го, когда в газетных киосках появился свежий номер «Нового мира» с «Одним днем Ивана Денисовича».

Или 8 октября 1970 года, когда была получена Нобелевская премия («Мне эту премию надо! Как ступень в позиции, в битве! И чем раньше получу, тверже стану, тем крепче ударю!»).

Может быть, 28 декабря 1973-го, когда в Париже вышел первый том «Архипелага ГУЛАГ», или 12 и 13 февраля 1974-го, арест и высылка из России? Или возвращение на Родину 27 мая 1994-го? Или день, когда он познакомился со своей женой Натальей Светловой, или дни рождения сыновей?



Александр Солженицын (слева) и его супруга Наталья Светлова в Московской консерватории на концерте, посвящённом 80-летию писателя | Источник:РИА "Новости"



Думается, однако, что в будущем не один историк, изучающий эту густую, такую же, как его язык, биографию, не пройдет мимо эпизода, на фоне других тектонических событий солженицынской жизни вроде бы мельчайшего. Да и день-то установить с точностью невозможно — только год, 1994-й. Саратов, издательство с немного нелепым названием «Колледж». Нетолстая книжка под скучным названием «Сводная целостная программа школьного литературного образования (I-XI классы)». Именно в этой методичке впервые было рекомендовано — системно — включить в уроки литературы: в 9-м классе «Матренин двор», в 10-м — «Один день Ивана Денисовича».

Читающая страна

В России — бездна литературных премий, кроме того, писатели нередко получают ордена, в том числе и высшие (из 17 кавалеров ордена Андрея Первозванного — пятеро литераторов, среди них и Солженицын).


Но нет, вероятно, для живого писателя признания выше, чем включение его произведений в школьную программу.


Это не то чтобы неслыханная редкость — при жизни в учебники литературы угодили Астафьев и Белов, Распутин и Василь Быков. Разумеется, мы и без приказов министра образования в курсе, что место Солженицына — в этом ряду. Но впервые такая кодификация произошла в отношении не просто автора великой прозы, проповедующей общечеловеческие ценности, но писателя-политика, писателя-публициста, писателя-пророка.


Разумеется, как и везде, тут есть с чем поспорить. Художественная и дидактическая безупречность «Матрены» и «Ивана Денисовича» — это одно, введение же 10 лет назад в программу «Архипелага ГУЛАГ», книги, небесполезное прочтение которой школьниками требует в первую очередь очень подготовленного учителя — немного другое.

Для понимания прозы Астафьева глубокое знание его внелитературной биографии не обязательно; про судьбу же Солженицына нужно рассказывать, и очень подробно. Но тем ценнее этот сюжет, тем значимей, что одну из важнейших для русской жизни фигур второй половины XX века будут изучать не только на уроках истории. Да и вообще — если бы в 1989 году (когда в рамках очередной попытки издать «Архипелаг» кем-то из партийного начальства было сказано что-то вроде «перестройка перестройкой, но ЭТО мы не напечатаем никогда») сказали, что пять лет спустя Солженицына будут проходить в старших классах, то, вероятно, последний человек, который бы в это поверил, был бы даже не вышеупомянутый партчиновник, а сам писатель.





Фактор согласия

Недоброжелатели предсказуемо находят во всем этом элементы моды и культа. Мода на Солженицына если и была, то еще в СССР — и самые первые несколько лет после распада — и в очень ограниченном всё же масштабе. Тогда его несколько приглушенный из-за почти полного отсутствия в публичном пространстве вермонтский образ, его статус живого классика и одновременно главного трибуна были вещами манящими и востребованными — и обществом, и формирующимся новым истеблишментом.




Возвращение в Россию из-за границы писатель Александр Исаевич Солженицын начал с поездки во Владивосток. Выступление перед собравшимися


Всё закончилось очень быстро.


Несколько гомерическое возвращение, этот поезд через всю Россию, телефонные разговоры с Ельциным (два гиганта, они предсказуемо не нашли общий язык ни в чем), два-три не слишком удачных интервью (по вине журналистов скорее) — в 1990-е в России Солженицын оказался не ко двору.


Не как памятник — награды-то сыпались исправно — как общественный деятель. Тем скорее может выглядеть двусмысленно последующая симфония писателя с верховной властью и продолжающаяся по сей день государственная канонизация.



Это не так. Насчет симфонии вообще любые претензии неуместны — как человек, в значительной степени причастный к появлению на месте Советского Союза нынешней России, со всеми ее достоинствами и недостатками, Солженицын имел бесспорное право вести себя с властью так, как считал нужным. Еще более нелепы обвинения в насаждении культа. До сих нет в России общественной фигуры (кроме, разумеется, Ельцина), у которой не было бы столько яростных критиков, да что там критиков — ненавистников, как у Солженицына.

Конечно, нападки на Солженицына и грубее, и глупее, опровергать или спорить не имеет никакого смысла, но вот что интересно. У нации не бывает идеальных героев. Александр Гамильтон был, говоря современным языком, пасквилянтом, Дантон с равнодушием смотрел на антироялистские погромы, Нельсон и вовсе состоял в порочной связи с чужой женой (к тому же вообще дамой сомнительной репутации). И оценки современниками им выносились зачастую беспощадные.

Но весы истории — штука безошибочно точная: только из сплава подвигов, достижений, заблуждений и ошибок получается если не эталон (эталоны — это к Международному бюро мер и весов), но некий ориентир, в отношении которого формируется прочное и вечное национальное согласие.

[Пyмяyx**]

Тему переименовал. Сам отношусь к взглядам Солженицина отрицательно, но пусть название темы звучит нейтрально.

[Gulzhan**]

Да,конечно.

[Gulzhan**]

00:06, 11 декабря 2018



«Трупы выбрасывали. Вьюги их заметут»

Девять кругов лагерного ада Александра Солженицына





11 декабря исполняется 100 лет со дня рождения Александра Исаевича Солженицына, писателя, публициста, общественного деятеля, лауреата Нобелевской премии по литературе. В начале 1945 года он был арестован, после многомесячных допросов осужден по статье 58 за антисталинские высказывания и приговорен к восьми годам исправительно-трудовых лагерей. Лагерный опыт лег в основу его произведений «Один день Ивана Денисовича», «Архипелаг ГУЛАГ», «В круге первом». «Лента.ру» публикует фрагменты текстов Александра Солженицына, описывающие жизнь заключенных в тюрьмах и лагерях того времени.



«Куда я попал? Завтра меня не погонят в ледяную воду! Сорок грамм сливочного масла!! Черный хлеб — на столах! Не запрещают книг! Можно самому бриться! Надзиратели не бьют зэков! Что за великий день? Что за сияющая вершина? Может быть, я умер? Может быть, мне это снится? Мне чудится, я — в раю! — Нет, уважаемый, вы по-прежнему в аду, но поднялись в его лучший, высший круг — в первый. Вы спрашиваете, что такое шарашка? Шарашку придумал, если хотите, Данте. Он разрывался — куда ему поместить античных мудрецов? Долг христианина повелевал кинуть этих язычников в ад. Но совесть возрожденца не могла примириться, чтобы светлоумных мужей смешать с прочими грешниками и обречь телесным пыткам. И Данте придумал для них в аду особое место». («В круге первом»)
***


Трудно сказать, как соотносятся дар и судьба и что здесь следствие, а что причина. Иногда дар как будто определяет судьбу, иногда судьба открывает дар или возлагает его груз на человека. Так Примо Леви стал писать о нацистских лагерях смерти не в силах вынести знания правды о них и в стремлении прорвать окаменелое молчание. Память об ужасе, память об унижении рождает стыд, невозможность говорить и вместе с тем отчаянное требование — рассказать, разбить стену молчания.




О молчании, сковывающем душу, пишет и Солженицын уже на первых страницах «Архипелага», когда описывает свое первое путешествие после ареста под надзором трех смершевцев и задается вопросом, почему он не закричал, не восстал, оказавшись с ними на улицах Москвы, среди людей:




«А у каждого всегда дюжина гладеньких причин, почему он прав, что не жертвует собой. Одни еще надеются на благополучный исход и криком своим боятся его нарушить (ведь к нам не поступают вести из потустороннего мира, мы же не знаем, что с самого мига взятия наша судьба уже решена почти по худшему варианту, и ухудшить ее нельзя). Другие еще не дозрели до тех понятий, которые слагаются в крик к толпе. Ведь это только у революционера его лозунги на губах и сами рвутся наружу, а откуда они у смирного, ни в чем не замешанного обывателя? Он просто не знает, что ему кричать. И наконец, еще есть разряд людей, у которых грудь слишком переполнена, глаза слишком много видели, чтобы можно было выплеснуть это озеро в нескольких бессвязных выкриках.





А я — я молчу еще по одной причине: потому, что этих москвичей, уставивших ступеньки двух эскалаторов, мне все равно мало — мало! Тут мой вопль услышат двести, дважды двести человек — а как же с двумястами миллионами?… Смутно чудится мне, что когда-нибудь закричу я двумстам миллионам…» («Архипелаг ГУЛАГ»)
И это смутное предчувствие можно считать голосом судьбы, указанием: для того, чтобы говорить об Аде, нужно знать правду о нем, нужно в него сойти.


Дар писателя Солженицын почувствовал в себе рано и не оставлял литературных занятий, поступив на физико-математический факультет Ростовского университета, поступил на заочное отделение ИФЛИ. Он начал собирать материалы, связанные с Первой мировой войной, и, наверное, можно сказать, что к этому времени относятся первые замыслы эпопеи «Красное колесо», которая венчает творчество Солженицына. Но если дар — это предзнаменование, то Солженицыну еще предстояло пройти то, что определено судьбой: войну, арест — по знаменитой 58-й статье, на которой во многом и был построен ГУЛАГ и о которой Солженицын специально напишет в «Архипелаге», лагерь, шарашку («В круге первом»), Бутырскую тюрьму и снова лагерь, смертельную болезнь («Раковый корпус»). Так что когда в «Новом мире» Твардовского в 11 номере за 1962 год был напечатан «Один день Ивана Денисовича», Солженицын уже не понаслышке знал о кругах ГУЛАГовского ада.



«Один день Ивана Денисовича» стал эпохой и знаком другого времени. Но одновременно он и в Солженицыне открыл писателя, показывающего не частный случай или исключительную историю, но целую лагерную вселенную. Или преисподнюю.

«Один день Ивана Денисовича» удивлял простым и безыскусным свидетельством об обыденности лагерного зла обычного лагерника, заключенного Щ-854 Ивана Денисовича Шухова. Но есть в повести образ, как будто пришедший из другого мира (даже в этом лагерном бараке), в котором словно сосредоточен весь мрак ГУЛАГовского ада и предугадывается эпический масштаб солженицынского «путеводителя» по лагерной вселенной.


«Об этом старике говорили Шухову, что он по лагерям да по тюрьмам сидит несчетно, сколько советская власть стоит, и ни одна амнистия его не прикоснулась, а как одна десятка кончалась, так ему сразу новую совали. Теперь рассмотрел его Шухов вблизи. Изо всех пригорбленных лагерных спин его спина отменна была прямизною, и за столом казалось, будто он еще сверх скамейки под себя что подложил. На голове его голой стричь давно было нечего — волоса все вылезли от хорошей жизни. Глаза старика не юрили вслед всему, что делалось в столовой, а поверх Шухова невидяще уперлись в свое. Он мерно ел пустую баланду ложкой деревянной, надщербленной, но не уходил головой в миску, как все, а высоко носил ложки ко рту. Зубов у него не было ни сверху, ни снизу ни одного: окостеневшие десны жевали хлеб за зубы. Лицо его все вымотано было, но не до слабости фитиля-инвалида, а до камня тесаного, темного. И по рукам, большим, в трещинах и черноте, видать было, что немного выпадало ему за все годы отсиживаться придурком. А засело-таки в нем, не примирится: трехсотграммовку свою не ложит, как все, на нечистый стол в росплесках, а — на тряпочку стираную». («Один день Ивана Денисовича»)



Путешествие по кругам ГУЛАГовского ада — это не картины грехов и возмездия. Царствующая 58 статья гребет всех под одну гребенку, не различая правых и виноватых.
ГУЛАГ — машина унижения и уничтожения. Погружение вглубь — не означает тяжести вины — поскольку виновны все. Изначально. И все лишены надежды.
«В разные годы и десятилетия следствие по 58-й статье почти никогда и не было выяснением истины, а только и состояло в неизбежной грязной процедуре: недавнего вольного, иногда гордого, всегда неподготовленного человека — согнуть, протащить через узкую трубу, где б ему драло бока крючьями арматуры, где б дышать ему было нельзя, так чтобы взмолился он о другом конце, — а другой-то конец вышвыривал его уже готовым туземцем Архипелага и уже на обетованную землю. Чем больше миновало бесписьменных лет, тем труднее собрать рассеянные свидетельства уцелевших. А они говорят нам, что создание дутых дел началось еще в ранние годы Органов, — чтоб ощутима была их постоянная спасительная незаменимая деятельность, а то ведь со спадом врагов в час недобрый не пришлось бы Органам отмирать». («Архипелаг ГУЛАГ»)





Александр Солженицын в лагере





Арест

Неведение и страх — это первое погружение в царство ГУЛАГа. Никто не знает, за что, а потому арестован может быть каждый. И отправиться в путешествие к лагерным островам. Как арестован был сам Александр Исаевич — боевой офицер, награжденный орденами, — за критические высказывания в адрес режима в письмах своему другу.


«Как попадают на этот таинственный Архипелаг? Туда ежечасно летят самолеты, плывут корабли, гремят поезда — но ни единая надпись на них не указывает места назначения. И билетные кассиры, и агенты Совтуриста и Интуриста будут изумлены, если вы спросите у них туда билет. Ни всего Архипелага в целом, ни одного из бесчисленных его островков они не знают, не слышали.
Те, кто едут Архипелагом управлять, — попадают туда через училища МВД.
Те, кто едут Архипелаг охранять, — призываются через военкоматы.
А те, кто едут туда умирать, как мы с вами, читатель, те должны пройти непременно и единственно — через арест.


Арест!! Сказать ли, что это перелом всей вашей жизни? Что это прямой удар молнии в вас? Что это невмещаемое духовное сотрясение, с которым не каждый может освоиться и часто сползает в безумие?
Вселенная имеет столько центров, сколько в ней живых существ. Каждый из нас — центр вселенной, и мироздание раскалывается, когда вам шипят: "Вы арестованы!"
Если уж вы арестованы — то разве еще что-нибудь устояло в этом землетрясении?
Но затмившимся мозгом не способные охватить этих перемещений мироздания, самые изощренные и самые простоватые из нас не находятся в этот миг изо всего опыта жизни выдавить что-нибудь иное, кроме как:
— Я?? За что?!? — вопрос, миллионы и миллионы раз повторенный еще до нас и никогда не получивший ответа.
Арест — это мгновенный разительный переброс, перекид, перепласт из одного состояния в другое.

По долгой кривой улице нашей жизни мы счастливо неслись или несчастливо брели мимо каких-то заборов, заборов, заборов — гнилых деревянных, глинобитных дувалов, кирпичных, бетонных, чугунных оград. Мы не задумывались — что за ними? Ни глазом, ни разумением мы не пытались за них заглянуть — а там-то и начинается страна ГУЛАГ, совсем рядом, в двух метрах от нас. И еще мы не замечали в этих заборах несметного числа плотно подогнанных, хорошо замаскированных дверок, калиток. Все, все эти калитки были приготовлены для нас! — и вот распахнулась быстро роковая одна, и четыре белых мужских руки, не привыкших к труду, но схватчивых, уцепляют нас за ногу, за руку, за воротник, за шапку, за ухо — вволакивают как куль, а калитку за нами, калитку в нашу прошлую жизнь, захлопывают навсегда.

Все. Вы — арестованы!». («Архипелаг ГУЛАГ»)

Тюремные бараки

Тюрзак

Тюрьма, которую тоже Солженицын испытал на себе, — лишение надежды и света, начало наказания и предвестие его, прихожая ГУЛАГа, которую, впрочем, он модернизировал, приспособил под себя.


«Свет в камерах был пайковый всегда — и в 30-е годы, и в 40-е: намордники и армированное мутное стекло создавали в камерах постоянные сумерки (темнота — важный фактор угнетения души). А поверх намордника еще натягивалась часто сетка, зимой ее заносило снегом, и закрывался последний доступ к свету. Чтение становилось только порчей и ломотой глаз. Во Владимирском ТОНе этот недостаток света восполняли ночью: всю ночь жгли яркое электричество, мешая спать. А в Дмитровской тюрьме (Н. А. Козырев) в 1938 году свет вечерний и ночной был — коптилка на полочке под потолком, выжигающая последний воздух; в 39-м году появился в лампочках половинный красный накал. Воздух тоже нормировался, форточки — на замке, и отпирались только на время оправки, вспоминают и из Дмитровской тюрьмы, и из Ярославской. (Е. Гинзбург: хлеб с утра и до обеда уже покрывался плесенью, влажное постельное белье, зеленели стены.) А во Владимире в 1948-м стеснения в воздухе не было, постоянно открытая фрамуга. Прогулка в разных тюрьмах и в разные годы колебалась от 15 минут до 45. Никакого уже шлиссельбургского или соловецкого общения с землей, все растущее выполото, вытоптано, залито бетоном и асфальтом. При прогулке даже запрещали поднимать голову к небу — "Смотреть только под ноги!" — вспоминают и Козырев, и Адамова (Казанская тюрьма). Свидания с родственниками запрещены были в 1937-м и не возобновлялись. Письма по два раза в месяц отправить близким родственникам и получить от них разрешалось почти все годы (но Казань: прочтя, через сутки вернуть письмо надзору), также и ларек на присылаемые ограниченные деньги. Немаловажная часть режима и мебель. Адамова выразительно пишет о радости после убирающихся коек и привинченных к полу стульев увидеть и ощупать в камере (Суздаль) простую деревянную кровать с сенным мешком, простой деревянный стол.


Во Владимирском ТОНе И. Корнеев испытал два разных режима: и такой (1947-4, когда из камеры не отбирали личных вещей, можно было днем лежать, и вертухай мало заглядывал в глазок. И такой (1949-53), когда камера была под двумя замками (у вертухая и у дежурного), запрещено лежать, запрещено в голос разговаривать (в Казанке — только шепотом!), личные вещи все отобраны, выдана форма из полосатого матрасного материала; переписка — 2 раза в год и только в дни, внезапно назначаемые начальником тюрьмы (упустив день, уже писать не можешь), и только на листике вдвое меньше почтового; участились свирепые обыски налетами с полным выводом и раздеванием догола. Связь между камерами преследовалась настолько, что после каждой оправки надзиратели лазили по уборной с переносной лампой и светили в каждое очко. За надпись на стене давали всей камере карцер. Карцеры были бич в Тюрьмах Особого Назначения. В карцер можно было попасть за кашель ("закройте одеялом голову, тогда кашляйте!"); за ходьбу по камере (Козырев: это считалось "буйный"); за шум, производимый обувью (Казанка, женщинам были выданы мужские ботинки № 44). Впрочем, Гинзбург верно выводит, что карцер давали не за проступки, а по графику: все поочередно должны были там пересидеть и знать, что это. И в правилах был еще такой пункт широкого профиля: "В случае проявления в карцере недисциплинированности начальник тюрьмы имеет право продлить срок пребывания в нем до двадцати суток". А что такое "недисциплинированность"?… »
(«Архипелаг ГУЛАГ»)






Работа фоторепортера немецкого журнала «Штерн» Ганса-Юргена Буркарда «Архипелаг ГУЛАГ»




Следствие. Дознание

Никто не будет выяснять обстоятельства и заботиться о справедливости. Арестованный — виновен по определению. Единственное, что требуется от него, — признать вину. А для этого все средства хороши. Перечень (далеко не полный) этих средств — тоже своего рода ад в аду. Солженицын в «Архипелаге» приводит свидетельства других заключенных, опираясь, в частности, и на письма, которые во множестве присылали ему.



«В 1952 все той же Анне Скрипниковой, уже в ее пятую посадку, начальник следственного отдела орджоникидзевского МГБ Сиваков говорит: "Тюремный врач дает нам сводки, что у тебя давление 240/120. Этого мало, сволочь (ей шестой десяток лет), мы доведем тебя до трехсот сорока, чтобы ты сдохла, гадина, без всяких синяков, без побоев, без переломов. Нам только спать тебе не давать!" И если Скрипникова после ночи допроса закрывала днем в камере глаза, врывался надзиратель и орал: "Открой глаза, а то стащу за ноги с койки, прикручу к стенке стоймя!"

И ночные допросы были главными в 1921 году. И тогда же наставлялись автомобильные фары в лицо (рязанская ЧК, Стельмах). И на Лубянке в 1926-м (свидетельство Берты Гандаль) использовалось амосовское отопление для подачи в камеру то холодного, то вонючего воздуха. И была пробковая камера, где и так нет воздуха и еще поджаривают. Кажется, поэт Клюев побывал в такой, сидела и Берта Гандаль. Участник Ярославского восстания 1918 года Василий Александрович Касьянов рассказывал, что такую камеру раскаляли, пока из пор тела не выступала кровь; увидев это в глазок, клали арестанта на носилки и несли подписывать протокол. Известны "жаркие" (и "соленые") приемы "золотого" периода. А в Грузии в 1926-м подследственным прижигали руки папиросами; в Метехской тюрьме сталкивали их в темноте в бассейн с нечистотами. Такая простая здесь связь: раз надо обвинить во что бы то ни стало, — значит неизбежны угрозы, насилия, и пытки, и чем фантастичнее обвинение, тем жесточе должно быть следствие, чтобы выудить признание. И раз дутые дела были всегда — то насилия и пытки тоже были всегда.

Звуковой способ. Посадить подследственного метров за шесть — за восемь и заставлять все громко говорить и повторять. Уже измотанному человеку это нелегко. Или сделать два рупора из картона и вместе с пришедшим товарищем следователем, подступая к арестанту вплотную, кричать ему в оба уха: "Сознавайся, гад!" Арестант оглушается, иногда теряет слух. Но это неэкономичный способ, просто следователям в однообразной работе тоже хочется позабавиться, вот и придумывают, кто во что горазд




Щекотка. — Тоже забава. Привязывают или придавливают руки и ноги и щекочут в носу птичьим пером. Арестант взвивается, у него ощущение, будто сверлят в мозг.

Гасить папиросу о кожу подследственного (уже названо выше).

Световой способ. Резкий круглосуточный электрический свет в камере или боксе, где содержится арестант, непомерная яркая лампочка для малого помещения и белых стен (электричество, сэкономленное школьниками и домохозяйками!). Воспаляются веки, это очень больно. А в следственном кабинете на него снова направляют комнатные прожектора. (...)
Бессонница — великое средство пытки и совершенно не оставляющее видимых следов, ни даже повода для жалоб, разразись завтра невиданная инспекция.

Клопяной бокс, уже упомянутый. В темном дощаном шкафу разведено клопов сотни, может быть тысячи. Пиджак или гимнастерку с сажаемого снимают, и тотчас на него, переползая со стен и падая с потолка, обрушиваются голодные клопы. Сперва он ожесточенно борется с ними, душит на себе, на стенах, задыхается от их вони, через несколько часов ослабевает и безропотно дает себя пить.
Карцеры. Как бы ни было плохо в камере, но карцер всегда хуже ее, оттуда камера всегда представляется раем. В карцере человека изматывают голодом и обычно холодом (в Сухановке есть и горячие карцеры). Например, лефортовские карцеры не отапливаются вовсе, батареи обогревают только коридор, и в этом "обогретом" коридоре дежурные надзиратели ходят в валенках и телогрейке. Арестанта же раздевают до белья, а иногда до одних кальсон, и он должен в неподвижности (тесно) пробыть в карцере сутки-трое-пятеро (горячая баланда только на третий день).

В первые минуты ты думаешь: не выдержу и часа. Но каким-то чудом человек высиживает свои пять суток, может быть, приобретая и болезнь на всю жизнь. (...)
Битье, не оставляющее следов. Бьют и резиной, бьют и колотушками, и мешками с песком. Очень больно, когда бьют по костям, например, следовательским сапогом по голени, где кость почти на поверхности. Комбрига Карпунича-Бравена били 21 день подряд. (Сейчас говорит: "И через 30 лет все кости болят и голова".) Вспоминая свое и по рассказам он насчитывает 52 приема пыток. Или вот еще как: зажимают руки в специальном устройстве — так, чтобы ладони подследственного лежали плашмя на столе, — и тогда бьют ребром линейки по суставам — можно взвопить! Выделять ли из битья особо — выбивание зубов? (Карпуничу выбили восемь.)



Как всякий знает, удар кулаком в солнечное сплетение, перехватывая дыхание, не оставляет ни малейших следов. Лефортовский полковник Сидоров уже после войны применял вольный удар галошей по свисающим мужским придаткам (футболисты, получившие мячом в пах, могут этот удар оценить). С этой болью нет сравнения, и обычно теряется сознание.

В новороссийском НКВД изобрели машинки для зажимания ногтей. У многих новороссийских потом на пересылках видели слезшие ногти.

А смирительная рубашка?

А перелом позвоночника? (Все то же хабаровское ГПУ, 1933.)

А взнуздание ("ласточка")? Это — метод сухановский, но и архангельская тюрьма знает его (следователь Ивков, 1940). Длинное суровое полотенце закладывается тебе через рот (взнуздание), а потом через спину привязывается концами к пяткам. Вот так, колесом на брюхе, с хрустящей спиной, без воды и еды полежи суток двое.

Надо ли перечислять дальше? Много ли еще перечислять? Чего не изобретут праздные, сытые, бесчувственные?…

Брат мой! Не осуди тех, кто так попал, кто оказался слаб и подписал лишнее… (...)

Но самое страшное, что с тобой могут сделать, это: раздеть ниже пояса, положить на спину на полу, ноги развести, на них сядут подручные (славный сержантский состав), держа тебя за руки, а следователь — не гнушаются тем и женщины — становятся между твоих разведенных ног и носком своего ботинка (своей туфли) постепенно, умеренно и все сильней, прищемляя к полу то, что делало тебя когда-то мужчиной, смотрит тебе в глаза и повторяет, повторяет свои вопросы или предложения предательства. Если он не нажмет прежде времени чуть сильней, у тебя будет еще пятнадцать секунд вскричать, что ты все признаешь, что ты готов посадить и тех двадцать человек, которых от тебя требуют, или оклеветать в печати свою любую святыню…

И суди тебя Бог, не люди…


Всякий бывший арестант подробно вспомнит о своем следствии, как давили на него и какую мразь выдавили, — а следователя часто он и фамилии не помнит, не то чтобы задуматься об этом человеке о самом. Так и я о любом сокамернике могу вспомнить интересней и больше, чем о капитане госбезопасности Езепове, против которого я немало высидел в кабинете вдвоем». («Архипелаг ГУЛАГ»)








Вагон-зак

Погружение в ГУЛАГовский ад, переход из одного круга в другой — отдельное мучение. Лагерь не отступает от человека ни на миг.




«Вагон-зак — это обыкновенный купированный вагон, только из девяти купе пять, отведенные арестантам (и здесь, как всюду на Архипелаге, половина идет на обслугу!), отделены от коридора не сплошной перегородкой, а решеткой, обнажающей купе для просмотра. Решетка эта — косые перекрещенные прутья, как бывает в станционных садиках. Она идет на всю высоту вагона, доверху, и оттого нет багажных чердачков из купе над коридором. Окна коридорной стороны — обычные, но в таких же косых решетках извне. А в арестантском купе окна нет — лишь маленький, тоже обрешеченный, слепыш на уровне вторых полок (вот, без окон, и кажется нам вагон как бы багажным). Дверь в купе — раздвижная: железная рама, тоже обрешеченная.

Все вместе из коридора это очень напоминает зверинец: за сплошной решеткой, на полу и на полках, скрючились какие-то жалкие существа, похожие на человека, и жалобно смотрят на вас, просят пить и есть. Но в зверинце так тесно никогда не скучивают животных.

По расчетам вольных инженеров в сталинском купе могут шестеро сидеть внизу, трое — лежать на средней полке (она соединена как сплошные нары, и оставлен только вырез у двери для лаза вверх и вниз) и двое — лежать на багажных полках вверху. Если теперь сверх этих одиннадцати затолкать в купе еще одиннадцать (последних под закрываемую дверь надзиратели запихивают уже ногами) — то вот и будет вполне нормальная загрузка сталинского купе. По двое скорчатся, полусидя, на верхних багажных, пятеро лягут на соединенной средней (и это — самые счастливые, места эти берутся с бою, а если в купе есть блатари, то именно они лежат там), на низ же останется тринадцать человек: по пять сядут на полках, трое — в проходе меж их ног. Где-то там, вперемежку с людьми, на людях и под людьми — их вещи. Так со сдавленными поджатыми ногами и сидят сутки за сутками». («Архипелаг ГУЛАГ»)

Фото: GL Archive / Alamy / Diomedia

Пересылки

Некоторые пересыльные пункты (как, Ванино, например, о котором сложена знаменитая песня) стали легендарными. Своего рода ворота ГУЛАГа, его пожирающая пасть. Что касается самого Александра Исаевича, то он в своих лагерных странствиях много где побывал: от Москвы до казахстанских степей.

«Карабас, лагерная пересылка под Карагандою, имя которой стало нарицательным, за несколько лет прошло полмиллиона человек (Юрий Карбе был там в 1942 году зарегистрирован уже в 433-й тысяче). Пересылка состояла из глинобитных низких бараков с земляным полом. Каждодневное развлечение было в том, что всех выгоняли с вещами наружу, и художники белили пол и даже рисовали на нем коврики, а вечером зэки ложились и боками своими стирали и побелку, и коврики.

Княж-Погостский пересыльный пункт (63 градус северной широты) составлялся из шалашей, утвержденных на болоте! Каркас из жердей охватывался рваной брезентовой палаткой, не доходящей до земли. Внутри шалаша были двойные нары из жердей же (худо очищенных от сучьев), в проходе — жердевой настил. Через настил днем хлюпала жидкая грязь, ночью она замерзала. В разных местах зоны переходы тоже шли по хлипким качким жердочкам, и люди, неуклюжие от слабости, там и сям сваливались в воду и мокредь. В 38-м году в Княж-Погосте кормили всегда одним и тем же: затирухой из крупяной сечки и рыбных костей. Это было удобно, потому что мисок, кружек и ложек не было у пересыльного пункта, а у самих арестантов тем более. Их подгоняли десятками к котлу и клали затируху черпаками в фуражки, в шапки, в полу одежды». («Архипелаг ГУЛАГ»)



Баржевые этапы

Плавучие тюрьмы и совсем не античные «ладьи Харона». Сибирь и Колыма, по признанию самого Солженицына в том же «Архипелаге», вполне могут стать отдельным томом лагерной эпопеи.
«Северная Двина, Обь и Енисей знают, когда стали арестантов перевозить в баржах — в раскулачивание. Эти реки текли на Север прямо, а баржи были брюхаты, вместительны — и только так можно было управиться сбросить всю эту серую массу из живой России на Север неживой. В корытную емкость баржи сбрасывались люди и там лежали навалом и шевелились, как раки в корзине. А высоко на бортах, как на скалах, стояли часовые. Иногда эту массу так и везли открытой, иногда покрывали большим брезентом — то ли чтоб не видеть, то ли чтоб лучше охранить, не от дождей же. Сама перевозка в такой барже уже была не этапом, а смертью в рассрочку. К тому ж их почти и не кормили, а выбросив в тундру — уже не кормили совсем. Их оставляли умирать наедине с природой.
Баржевые этапы по Северной Двине (и по Вычегде) не заглохли и к 1940 году, а даже очень оживились: текли ими освобожденные западные украинцы и западные белорусы. Арестанты в трюме стояли вплотную — и это не одни сутки. Мочились в стеклянные банки, передавали из рук в руки и выливали в иллюминатор, а что пристигало серьезнее — то шло в штаны».


(«Архипелаг ГУЛАГ»)

Соловецкий лагерь

СЛОН

Соловецкий лагерь особого назначения — своего рода архетип ГУЛАГа. Из лагеря расстрельно-концентрационного он развился в один из центров лагерной индустрии, где человека уничтожали рабский труд и лагерные будни. Об этом и пишет Солженицын.

«Да соловецкий Кремль — это ж еще и не все Соловки, это еще самое льготное место. Подлинные Соловки — даже не по скитам (где после увезенных социалистов учредились рабочие командировки), а — на лесоразработках, на дальних промыслах. Но именно о тех дальних глухих местах сейчас труднее всего что-нибудь узнать, потому что именно те-то люди и не сохранились. Известно, что уже тогда: осенью не давали просушиваться; зимой по глубоким снегам не одевали, не обували; а долгота рабочего дня определялась уроком — кончался рабочий тогда, когда выполнен урок, а если не выполнен, то и не было возврата под крышу. И тогда уже "открывали" новые командировки тем, что по несколько сот человек посылали в никак не подготовленные необитаемые места. (...)
Д. П. Витковский, соловчанин, работавший на Беломоре прорабом, и этою самою тухтою, то есть приписыванием несуществующих объемов работ, спасший жизнь многим, рисует ("Полжизни", самиздат) такую вечернюю картину:

"После конца рабочего дня на трассе остаются трупы. Снег запорашивает их лица. Кто-то скорчился под опрокинутой тачкой, спрятал руки в рукава и так замерз. Кто-то застыл с головой, вобранной в колени. Там замерзли двое, прислонясь друг к другу спинами. Это — крестьянские ребята, лучшие работники, каких только можно представить. Их посылают на канал сразу десятками тысяч, да стараются, чтоб на один лагпункт никто не попал со своим батькой, разлучают. И сразу дают им такую норму на гальках и валунах, которую и летом не выполнишь. Никто не может их научить, предупредить, они по-деревенски отдают все силы, быстро слабеют — и вот замерзают, обнявшись по двое. Ночью едут сани и собирают их. Возчики бросают трупы на сани с деревянным стуком».

(«Архипелаг ГУЛАГ»)

Фото: FL Historical Z / Alamy / Diomedia

Кареты смерти

Лагерная система, раз возникнув из идеи уничтожения человека и человеческого достоинства, постоянно развивалась в средствах и способах воплощения этой идеи.
«Например вот кареты смерти как будто не было на Соловках? Это — по воспоминаниям Карпунича на ключе Марисном (66-й км Среднеканской трассы). Целую декаду терпел начальник невыполнение нормы. Лишь на десятый день сажали в изолятор на штрафной паек и еще выводили на работу. Но кто и при этом не выполнял нормы — для тех была карета: поставленный на тракторные сани сруб 5х3х1,8 метра из сырых брусьев, скрепленных строительными скобами. Небольшая дверь, окон нет и внутри ничего, никаких нар. Вечером самых провинившихся, отупевших и уже безразличных, выводили из штрафного изолятора, набивали в карету, запирали огромным замком и отвозили трактором на 3-4 км от лагеря, в распадок. Некоторые изнутри кричали, но трактор отцеплялся и на сутки уходил. Через сутки отпирался замок, и трупы выбрасывали. Вьюги их заметут».(«Архипелаг ГУЛАГ»)

Фото: East News

Будничное наказание

Полная обнаженность, полная беззащитность человека в лагере, полное стирание его лица, что заставляло Примо Леви задаваться вопросом «Человек ли это?», рождавшие нестерпимое чувство стыда и невозможность говорить о том, что довелось пережить.
«…Огонь, огонь! Сучья трещат, и ночной ветер поздней осени мотает пламя костра. Зона — темная, у костра — я один, могу еще принести плотничьих обрезков. Зона — льготная, такая льготная, что я как будто на воле, — это райский остров, это "шарашка" Марфино в ее самое льготное время. Никто не наглядывает за мной, не зовет в камеру, от костра не гонит. Я закутался в телогрейку — все-таки холодновато от резкого ветра.
А она — который уже час стоит на ветру, руки по швам, голову опустив, то плачет, то стынет неподвижно. Иногда опять просит жалобно:



— Гражданин начальник!.. Простите!.. Простите, я больше не буду…
Ветер относит ее стон ко мне, как если б она стонала над самым моим ухом. Гражданин начальник на вахте топит печку и не отзывается.
(...)


Ее потому так долго не пускают, что завтра — воскресенье, для работы она не нужна.
Беловолосая такая, простодушная необразованная девчонка. За какую-нибудь катушку ниток и сидит. Какую ж ты опасную мысль выразила, сестренка! Тебя хотят на всю жизнь проучить».

(«Архипелаг ГУЛАГ»)


Вместо заключения



«Будьте вы прокляты, что вы к нам привязались? Почему мы до смерти виноваты перед вами, что родились на этой несчастной земле и должны вечно сидеть в ваших тюрьмах? Вся тошнота этой каторги заняла грудь спокойствием и отвращением».(«Архипелаг ГУЛАГ»)




Жизнь Александра Исаевича Солженицына мерит советский век. Солженицынское открытие «Архипелага ГУЛАГа» (а иначе не скажешь о лагерных «островах», скрытых завесой страха и молчания), правда о вселенной за колючей проволокой была столь сокрушительна, что в советское время книга Солженицына не только не была напечатана в Советском Союзе, но само знакомство с ней, хранение рукописи или копий с зарубежных изданий было поводом для преследования. ГУЛАГ продолжал жить и защищаться, на сей раз крича изо всех сил: книга Солженицына — ложь и клевета. Массовому читателю «Архипелаг» стал доступен лишь в 1989 году, когда, опубликованный в «Новом мире», он разошелся миллионным тиражом. Тогда казалось, это изменит если не все, то многое. Но ГУЛАГ — не просто как индустрия, как способ использования рабского труда зэков и удержания власти, а как метод мышления, как вид социального мировоззрения — продолжает жить и сейчас, находит своих защитников, которые прикрываются расхожими доводами: размах репрессий преувеличен, Сталин заботился об укреплении государства и выиграл войну, и вообще не все так просто. Накопившийся репрессивный потенциал не исчезнет в одночасье.


Продолжаются и споры о Солженицыне. Кто скептически относится к его идеям социального обустройства, кто сосредотачивает внимание на особенностях характера и личности, кто, вроде бы признавая или отдавая должное социальной значимости его книг, говорит об эстетических и художественных недостатках. Мол, художественная проза — это одно, а социальная документалистика — другое. Но вряд ли есть смысл сомневаться в одном — только человек с необыкновенной силой художественного дара мог прорвать стену молчания и лжи, мог прокричать так, чтобы его услышали миллионы и ужаснулись правде об униженных, замученных, уничтоженных, втоптанных в грязь, застывших в мерзлой земле, проклятых и забытых.

Николай Александров

LENTA.RU

[Gulzhan**]

Как Солженицын сидел в ГУЛАГе


23.03.2019 в 21:35

Анатолий 好



В 2003 году бывший друг и солагерник Александра Солженицына по Экибастузскому лагерю Семен Бадаш написал знаменитому борцу за правду и справедливость открытое письмо. В нем Бадаш прямым текстом говорил, что в течение семи лет заключения (из восьми) Солженицын «ни разу не брал в руки ни пилы, ни лопаты, ни молотка, ни кайла».


За что сидел

Всего есть три версии, так или иначе объясняющие причины, по которым Солженицын попал в лагерь. Первая версия отражена в знаменитом рассказе «Один день Ивана Денисовича», главный герой которого сидел по обвинению в ложном доносе, что благодаря диссидентам автоматически превратилось в формулировку «за свободу мысли и противостояние режиму». Именно эта теория тиражировалась учителями в школах уже в наше время.
Тем не менее существует и вторая версия, изложенная самим писателем уже в его «Архипелаге ГУЛАГе». Главный герой этого произведения получил свой срок за то, что сдался врагам, попав в окружение, когда бежал из плена. Однако Солженицын в плену никогда не был, так что эту историю сразу можно назвать художественным вымыслом.
Последняя, третья точка зрения складывается из воспоминаний самого Солженицына и его друзей. Дело в том, что в ходе войны, будучи капитаном действующей армии, Александр Исаевич находил время для написания писем своим товарищам, в которых обвинял Сталина в отступлении от истинного ленинизма и предлагал создать организацию, следующую всем ленинским заветам. Более того, в воспоминаниях первой жены Солженицына Натальи Решетовской есть упоминание о том, что такие письма писались прямо в форме директив: «Директива номер один» и т.д.
Всем было очевидно, что при обязательной военной цензуре такие письма мог отправлять только безумный человек, который не понимал, что подставляет не только себя, но и тех, кому пишет. Либо тот, кто хотел попасть в тыл всеми возможными способами. Кстати, друг Солженицына Николай Виткевич получил-таки 10 лет лагерных работ в Заполярье.
Сам писатель в своем французском интервью сказал, что не считает себя невинной жертвой: «К моменту ареста я пришел к весьма уничтожающему выводу о Сталине. И даже со своим другом мы составили письменный документ о необходимости смены советской власти».



Канцелярское местечко

9 февраля 1945 года Солженицын был арестован и лишен воинского звания капитана. Его направили в московскую тюрьму на Лубянке, где он и находился, пока изучалось его дело.
Примечательно, что на допросах один из свидетелей, моряк Власов, показал, что однажды в поезде Солженицын начал вести антисталинскую агитацию. На вопрос о том, почему он не сообщил, куда следует, мичман ответил, что был уверен в сумасшествии писателя. Однако Солженицын все-таки не был похож на умалишенного.
Очень интересно писатель повествует о периоде пребывания на Лубянке в феврале 1945 года: «Ах, ну и сладкая жизнь! Шахматы, книги, пружинные кровати, пуховые подушки, солидные матрацы, блестящий линолеум, чистое белье. Да я уж давно позабыл, что тоже спал вот так перед войной. Натертый паркетный пол. Почти четыре шага можно сделать в прогулке от окна к двери. Нет, серьезно, эта центральная политическая тюрьма - настоящий курорт… Я вспомнил сырую слякоть под Вордмитом, где меня арестовали и где наши бредут сейчас, утопая в грязи и снегу, чтобы отрезать немцам выход из котла. Черт с вами, не хотите, чтоб я воевал, - не надо».
После завершения расследования 7 июля 1945 года Солженицын был приговорен к восьми годам исправительно-трудовых лагерей с последующей ссылкой после окончания срока.
Первым местом заключения стал Ново-Иерусалимский лагерь, в котором заключенные работали на кирпичном заводе. Здесь Солженицына за опыт управления дивизионом (хотя на самом деле это была батарея) назначили сменным мастером глиняного карьера. Сам писатель признавался, что во время общих работ он «тихо отходил от своих подчиненных за высокие кручи отваленного грунта, садился на землю и замирал». Жена Солженицына Решетовская рассказывала, что писатель очень старался попасть «на какое-нибудь канцелярское местечко».
Надо сказать, ему это вполне удалось, когда 4 сентября того же года Солженицына перевели в московский лагерь на Калужской, который преимущественно занимался строительством домов. Здесь он назвался нормировщиком, и его сразу же назначили заведующим производством. Однако вскоре Солженицына убрали с этой должности, вероятно, за профнепригодность. В итоге его назначили маляром, что, впрочем, не помешало ему со своим математическим образованием моментально устроиться на место помощника нормировщика, как только оно освободилось.
Вот что сам Солженицын писал о работе: «Нормированию я не учился, а только умножал и делил в свое удовольствие. У меня бывал и повод пойти бродить по строительству, и время посидеть».
Затем были Рыбинск и Загорская тюрьма, где Солженицын трудился по специальности – математиком, пока в июле 1947 года будущий писатель не назвался физиком-ядерщиком и не был переведен в Марфинскую спецтюрьму.
Так и прошёл тот самый год, за исключением которого Солженицын, по словам его солагерника, не брал в руки никаких инструментов.



«Сладкая» жизнь

Марфинская спецтюрьма представляла собой научно-исследовательский институт связи, где работали заключенные-физики, -химики, -математики. Это единственный лагерь Солженицына, где его трудовой день составлял 12 часов (в остальных, не более и проходил за письменным столом.
Условия жизни также были приличные: просторная комната, отдельная кровать, стол у окна, лампа, а после рабочего дня - радио, по которому с помощью наушников писатель слушал оперу. В обеденный перерыв Солженицын спал либо в общежитии, либо на улице, а «в выходные дни проводил на воздухе 3-4 часа, играл в волейбол».
Хорошей здесь была и еда: в голодные послевоенные годы в Марфинской спецтюрьме был в избытке хлеб, а каждому заключенному давали сливочное масло и сахар. На завтраке можно было попросить добавку, обед включал в себя мясной суп, а на ужин давали запеканку.
В качестве духовной пищи заключенные лагеря получали книги, и не только из местной библиотеки, они могли заказывать их и из Ленинской.
Неудивительно, что тут у Солженицына проснулось желание творить. Вот что он писал своей первой жене о своих литературных трудах: «Этой страсти я отдавал теперь все время, а казенную работу нагло перестал тянуть».
Так писатель и «проработал» в Марфинской спецтюрьме математиком, библиотекарем и даже переводчиком с немецкого.



Стукач Ветров

Сам Солженицын признавался, что был завербован Министерством государственной безопасности СССР в доносчики с кличкой Ветров. Дело в том, что будущий писатель не хотел ехать в Заполярье, как его друг Николай Виткевич, которому он как раз и адресовывал свои провокационные письма с фронта.
Однако по словам писателя, ни одного доноса он никогда не написал. С этим как раз и не согласен его солагерник, автор открытого письма Семен Бадаш.
В августе 1950 года Солженицына этапировали в особый Экибастузский лагерь на Севере Казахстана. Однако и тут он вполне неплохо пристроился, о чем говорит его солагерник: «Я хорошо помню, как в одной из бригад, на морозе со степным ветром таскал шпалы и рельсы для железнодорожного пути в первый угольный карьер – такое не забывается. А вы все рабочее время грелись в теплом помещении конторки».
Словом, Солженицыну, который якобы не был повинен ни в одном доносе, очень везло. Меж тем один сохранившийся донос Ветрова сыграл трагическую роль в судьбе многих заключенных Экибастузского лагеря. В нем были указаны дата бунта и имена его организаторов, а также был дан перечень оружия (у заключенных это были доски, ножи и металлические трубки). В доносе также содержался детальный план действий бунтовщиков и список бараков с основными силами.
Интересно, что именно во время восстания у Солженицына обнаружилась раковая опухоль. Вот что об этом пишет Семен Бадаш в открытом письме: «…Когда после нашей 5-дневной, с 22 по 27 января, забастовки-голодовки объявили о расформировании лагеря, вы, чтобы снова избежать этапа, легли в лагерную больницу, якобы со «злокачественной опухолью».
Чтобы подтвердить свои обвинения солагерник Солженицына отмечает, что оперировать опухоль, по словам самого писателя, должен был некий Янченко, в то время как в Экибастузе единственным хирургом был минчанин Петцольд.






Источник ➝