Побег из крепости Ингольштадт.
Сегодня я собираюсь совершить еще одну переброску к Мише Тухачевскому. В август 1917 года. Я хочу помочь ему совершить побег из немецкой крепости Ингольштадт, куда он был переведен как особо неблагонадежный и склонный к побегам пленный российский офицер.
Перед этим он совершил четыре неудачных побега. Его ловили, возвращали обратно, а он снова убегал. Он был очень упрямым, свободолюбивым и не терпел никакого насилия и диктата над собой.
Этот побег самый важный для него. И он должен быть успешным. То есть, он все равно удастся, даже без моего участия. Он уже удался. Больше сотни лет назад. Но я хочу сделать так, чтобы Мише было хоть немножко легче перенести все то, что ему пришлось пережить во время этого долгого, длительностью более двух месяцев, побега.
В этот раз я собиралась более тщательно. Взяла огромный рюкзак с продовольствием и другими вещами, необходимыми во время скитаний по лесу, а также складную двухместную палатку.
А потом просто нажала кнопку на браслете...
И очутилась в лесу. В летнем, августовском лесу. Была уже вторая половина дня и нежаркое солнце склонялось к горизонту, пробиваясь сквозь ветви деревьев и разбрасывая вокруг солнечных зайчиков. Вдали слышался шум реки. И от этого становилось так тепло и так светло на сердце! И так трудно было поверить, что сейчас идет война. Империалистическая, которую позже назовут Первой Мировой.
* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *
Человек в серой шинели сидел возле костра и шевелил палкой угли. Услышав шорох за своей спиной, он вскочил на ноги и обернулся.
– Кто здесь?
– Миша, не бойтесь: это я!
– Вы? Как? Откуда?
– Да вот так... как-то... само получилось...
– Только не говорите, что Вы тоже были в немецком плену и решили бежать оттуда.
– Не буду говорить. Потому что это неправда. Я никогда не была в плену. К счастью. Разве что в плену Ваших прекрасных синих глаз. Но из этого плена я никогда не убегу! Я буду оставаться в нем всю свою жизнь...
Миша улыбнулся:
– Давайте уже перейдем на «ты»! Здесь не липовые аллеи и я уже давно не тот мальчишка, каким был тогда.
– Да! Конечно! Давай на «ты»!
Я обняла его, прижалась щекой к его щеке и невольно вдрогнула, поцарапавшись о его щетину.
– Извини, я колючий. Две недели не брился. Я уже две недели в бегах.
– Ага! Небритый и лохматый! Но все равно – самый родной!
Я разомкнула объятия и посмотрела на него.
– Мишка! Какой ты худющий! Долго уже здесь, да? Две недели?
– Да. Я бежал со своим товарищем, капитаном Генерального штаба Чернивецким. Но нас настигли жандармы и нам пришлось разделиться. Я даже не знаю, что с ним стало. Надеюсь, его не убили.
– Не волнуйся: с ним все хорошо. Его просто вернули обратно в крепость. На этой войне с пленными обращаются по-человечески.
– Откуда ты знаешь, что вернули?
– Знаю. Не спрашивай откуда. И не опасайся меня. Я ничего плохого тебе не сделаю. Вот, например, сейчас я собираюсь тебя накормить, а то ты такой несчастный! Смотреть жалко.
– Было бы неплохо. А что у тебя есть?
– Много чего. Давай посмотрим.
Я сняла рюкзак и положила его на широкий, совсем недавно срубленный пенек, который, видимо, служил Мише столом, потому что сейчас на нем лежал перочинный ножик и стояла кружка с водой.
– Ты тут разбирайся, я пойду принесу воды вымыть руки.
– Ага, и чай сделаем.
– Чай есть в термосе, надо выпить, пока не остыл.
Я схватила котелок и пошла к речке. Пока я спускалась, пока черпала воду, пока поднималась обратно по довольно крутому берегу, Миша уже успел разобрать половину рюкзака и сейчас сидел на поваленном бревне и уписывал за обе щеки бутерброды.
– А ну давай быстро руки мыть! Что за безобразие: русский дворянин ест немытыми руками?
Миша попытался возразить:
– Я через пакет!
Но руки все-таки вымыл.
Я выплеснула воду в кусты и вернулась обратно.
– А, кстати, как правильно: «русский» дворянин или «российский»?
– Я офицер, а не лингвист, мне не до таких премудростей.
– Наверное, все-таки «российский».
– Я тоже так думаю. Тем более, что я не полностью русский. Я немножко француз. По отцовской линии. Моя бабушка, Софья Валентиновна, из французского рода Гаспарини. Она дружила с Тургеневым и брала уроки музыки у Николая Рубинштейна. А ее отец, Валентин Гаспарини, был офицером наполеоновской армии, оказался в России, а потом принял российское подданство и стал российским офицером. Значит, я сам – на одну восьмую француз.
– Ух ты, классно! Теперь понятно, почему ты такой... Ну, в лице есть что-то такое неславянское. И понятно, почему тебе так интересен Наполеон и французский язык.
– Я свободно владею им с детства.
– И ты дружил в плену с французскими офицерами?
– Конечно. И они со мной дружили. Называли меня Мишелем или мсье Тука. Ударение на последнем слоге. Потому что моя фамилия оказалась для них слишком сложной.
Я огляделась по сторонам и несколько минут молча любовалась пейзажем.
– А красиво у вас тут! Лес такой светлый, спокойный. И речка такая чистая!
– Ага! Мне тоже нравится! Я уже три дня вдоль нее иду.
– Красиво. И тихо. Даже не верится, что война идет.
– Мне тоже. Но она идет...
И у меня вдруг сами по себе стали складываться стихотворные строчки. Надо быстрее записать, пока не забыла. И пока не ушло вдохновение.
Я пошарила в рюкзаке, достала блокнот и ручку и присела на корточки перед пеньком. Положила блокнот на пенек и стала быстро записывать.
Миша хотел что-то спросить, но я сделала жест – тссс – и он сразу все понял: не стал спрашивать.
А дальше все происходило так, как, наверное, происходит в мастерской живописца. Я смотрела на этого красивого мальчика и создавала на бумаге его образ, как художник создает образ на холсте. Только у меня вместо красок – слова...
Первый куплет я просто записала, уже в готовом виде. Он сочинился сам по себе, словно даже без моего участия. А дальше было уже не так быстро и не так легко. Приходилось стараться и сочинять «в ручном режиме». А тут еще Мише, наверное, надоело спокойно сидеть и он начал корчить рожи и смешить меня. Но, как ни странно, мне это не мешало. Разве что из-за этого стихотворение получилось более коротким, чем могло бы получиться без его гримас.
Когда все было закончено, я закрыла блокнот и села рядом с ним на поваленном бревне.
– Мишка! А что у меня есть?
– Догадываюсь, что. Опять стихи? Про меня?
– Да. А про кого же еще?
– Это замечательно! Стихи – это, наверное, самое прекрасное, что было создано за всю историю человечества.
– Нет! Самое прекрасное в мире – это Миша Тухачевский. А стихи были созданы для того, чтобы ему не было так скучно, чтобы было что почитать. Ну и еще немножко для того, чтобы мне было что ему посвятить...
Миша самодовольно улыбнулся:
– Ну давай уже – читай!
– В тех краях, где быль и небыль,
Где все ярко, как во сне,
Твои глазки цвета неба
Заглянули в сердце мне.
И теперь, в пучине зыбкой
В сумраке тревожных дней
Нежный свет твоей улыбки
Душу делает сильней.
И забудутся едва ли
Эта речка, этот лес,
Эти призрачные дали,
Эти глазки – в цвет небес...
– Вот такой стишок получился. Коротенький. Если бы кое-кто не корчил рожи и не отвлекал меня, то, возможно, получилось бы больше куплетов.
– Ничего страшного. Трех куплетов вполне достаточно. Мне очень понравилось. Можешь подарить мне этот листок с текстом?
– Конечно! Я и сама хотела предложить. – Я вырвала лист из блокнота, сложила вчетверо и протянула Мише. – Вот, возьми! Пусть он всегда будет у тебя. Вместе с частичкой моего сердца.
Миша взял листок и положил в нагрудный карман гимнастерки.
– Спасибо тебе! И за стихи, и вообще – за все спасибо! Ты очень мне помогла. Теперь мне легче будет идти.
– Это тебе спасибо!
– А мне за что?
– Не знаю... Наверное, просто за то, что у меня есть возможность сделать для тебя что-то хорошее. Потому что это очень важно: чтобы было кому делать добро и было о ком заботиться. И было кому говорить «спасибо»...
– Ты появилась очень кстати. А как ты нашла меня? И почему захотела прийти именно сейчас?
– Я же твой Ангел-Хранитель. А ангелы приходят именно тогда, когда они нужны. Не раньше и не позже...
– Сейчас я уже готов поверить, что ты действительно мой Ангел-Хранитель. В прямом смысле. И без преувеличения.
– Спасибо! Мне очень важно услышать это!
Я прижалась к его плечу. На рубашке были видны следы от погона, но самого погона не было. Я погладила это место и Миша вздрогнул.
– А почему ты сейчас без погон?
– Потому что я был в плену. С пленных снимают погоны. Тем более – с офицеров. А кто не соглашается, с того – насильно.
– И с тебя тоже насильно? Или ты согласился?
– Я? Согласился? Ты шутишь? Разве я мог сделать это добровольно? Когда я попал в плен, мне тоже приказали снять погоны. Как и остальным. Я не подчинился этому приказу. Тогда меня отправили в лагерь для простых солдат, хоть я имел право содержаться в лагере для офицеров.
– Этого я не знала. И что было дальше?
– Через месяц погоны были сняты силой!
После этих слов Михаил побледнел и сжал кулаки.
– Мне было очень обидно. Я был просто в бешенстве. Но я ничего не смог сделать. Но это было только один раз. И больше такое не повторится! Больше никто и никогда не сможет снять с меня погоны!
Я снова обняла его.
«Да, Миша, это правда: никто и никогда не сможет снять с тебя погоны. Ты снимешь их сам. Ты откажешься от них в апреле 1918 года, перейдя на сторону большевиков и став командармом «беспогонной» Красной Армии.
А потом, в мае 1937 года, в Куйбышевском обкоме ВКП (б), с тебя, находящегося в бессознательном состоянии, насильно снимут маршальский мундир. Но он тоже будет без погон...»
Конечно, этого всего я ему не сказала. Мне захотелось разрядить обстановку и хоть как-нибудь успокоить его.
– Все будет хорошо, Миша! Ты вернешься в Россию, в свой полк, тебе снова выдадут погоны и, наверное, новую форму, потому что эта уже совсем истрепалась. И ты снова будешь самым красивым офицером во всей Российской Армии. И может быть, я даже увижу тебя в погонах поручика. Потому что я видела на тебе только юнкерские погоны. Помнишь: тогда, на балу? А сейчас ты уже поручик. И погоны, наверное, выглядят иначе. Да?
– Конечно. Когда-нибудь встретимся – покажу.
– Посмотрю с удовольствием. Наверное, они очень красивые!
Михаил снисходительно улыбнулся:
– Красивые... Это не просто красота, это ЧЕСТЬ. Честь офицера Российского Армии.
– Ты так красиво говоришь об этом! А можешь рассказать, как тебе удалось сбежать на этот раз? Ведь ты сидел в крепости, в более суровых условиях и под более тщательной охраной, чем раньше. И все равно сбежал.
– Миша насторожился:
– Зачем тебе это?
– Просто... хочу знать... Расскажи, если можешь.
– Ну ладно, расскажу. В крепость меня перевели после четырех неудавшихся побегов. Я стал считаться опасным и неблагонадежным, и немцы решили, что на мной надо следить более тщательно. И таким образом я оказался здесь. То есть, там. В крепости.
– И тем не менее, тебе все-таки удалось убежать. Ну давай-давай, рассказывай!
Миша пожал плечами.
– Не понимаю, зачем тебе забивать голову такой ерундой. Ну ладно, слушай.
Я уже знала всю эту историю из книг, которые мне пришлось изучить, прежде чем я решилась познакомиться с Михаилом. Но я все равно хотела выслушать его версию этих событий.
– В крепости Ингольштадт очень строгие правила. Никаких прогулок, никаких вылазок за пределы крепости. Но если узник давал честное слово, что он не будет предпринимать попыток бежать, его выпускали на прогулки. И мы дали это слово. Письменно. Мы написали и подписали соответствующий документ. Но не все. Например, я и капитан Чернивецкий перед тем, как поставить подпись, обменялись документами и каждый из нас поставил подпись на чужом документе. И даже не подпись, а просто написали фамилию полностью. Я написал его фамилию, а он – мою.
«Ну что ж, Миша, ты хотя бы здесь не врешь, а рассказываешь все, как есть. Уже и за это тебе спасибо».
– И после этого нас выпустили на прогулку...
– ...а вы сбежали...
– Да, мы сбежали. Я вынужден был сделать это! Мне было очень нужно убежать. А если бы я не подписал этого документа, меня бы все время держали взаперти и не выпускали на прогулки.
– Миша, а через что еще ты готов переступить, если тебе это «будет очень нужно»?
– Я... не совсем понимаю...
– Ты не понимаешь, что это обман? И не просто обман! Это подлог! Это фальсификация документов! Уголовно наказуемое дело, между прочем!
– Я обманул врагов. Мы сейчас воюем с немцами. Или ты забыла?
– Да помню я, помню, с кем вы воюете. Но ты офицер. Ты так красиво говоришь об офицерской чести, но почему-то это не мешает тебе совершать бесчестные поступки. Ведь ты же дал слово. И ты должен был сдержать его! Потому что любое обещание дается прежде всего себе самому: своей душе и своему сердцу. И своей совести.
– Я не давал слова!!! Я подписал чужой документ. А мой документ был подписан другим человеком. Формально, юридически, это не считается данным обещанием, потому что подпись не моя. Этот документ – фальшивка, и не имеет никакого значения. И я не понимаю, какие у тебя ко мне претензии! Или ты хочешь, чтобы я сидел в плену, как волк в клетке, и ждал распоряжения своих хозяев? Я уже насиделся! Я в плену с февраля пятнадцатого года. Больше двух лет! Я больше не могу! Мне нужна свобода! Сейчас идет война! А я офицер! И я должен воевать! Это мое призвание! Это моя жизнь!
– Нет, Мишка, я не хочу, чтобы ты сидел в плену! Я хочу, чтобы у тебя все и всегда было хорошо. Потому что ты мне... очень сильно небезразличен... Разве ты еще не понял?
– Понял. Давно. Еще тогда, на том балу. Иначе не слушал бы сейчас твоих наставлений.
Ну вот, называется – разрядила обстановку. Еще больше накалила ее. Но и сейчас я не могла замолчать, потому что иногда бывают случаи, когда просто невозможно остановиться.
– А еще я хочу, чтобы ты не позорил ни себя, ни свои погоны, которые у тебя пока еще есть... не сейчас, но есть... в принципе... теоретически... ни свое имя... Хотя бы потому, что имя у тебя просто божественное. Да тебя стоит любить только за твое имя! Даже если больше не за что было бы любить! Про фамилию я уже молчу. Там вообще сплошная поэзия. Поэтому, пожалуйста, не позорь ни того, ни другого! И постарайся войти в историю как можно менее запятнанным! Чтобы через сто лет про тебя не писали всякие гадости!
– В историю? А я войду в историю?
– Войдешь! Я бы даже сказала – вляпаешься! По самые уши! Если и дальше будешь идти по головам и переступать через других!
Я резко встала и отошла в сторону. Я хотела дать ему время успокоиться. И себе – тоже. Чтобы не наломать дров и не испортить все окончательно.
Через несколько минут я вернулась. И удивилась. Я думала, он разнес тут половину леса, а он сидит на том же месте и так задумчиво-спокойно смотрит вдаль. Потом поднял на меня свои прекрасные отрешенно-голубые глаза и улыбнулся:
– Ты сказала – я войду в историю. Это правда? Ты считаешь, я смогу стать известным человеком?
– Да, Миша, ты станешь ОЧЕНЬ известным человеком. Ты получишь от жизни ОЧЕНЬ много. И ОЧЕНЬ быстро. Но ты даже представить себе не можешь, какую цену придется за это заплатить...
Он снова улыбнулся:
– Хорошо бы, если бы это сбылось...
– А ты не обратил внимания на мои слова об уплаченной цене?
Он пожал плечами:
– Ничто и никому не дается просто так. И если надо – я готов!
– Ох, Мишка, Мишка, какой ты еще, в сущности, ребенок...
– Да не такой уж и ребенок.
– Да я вижу! Ребенок бы до такого не додумался.
– А хочешь, я расскажу тебе еще кое-что? Я ведь совсем не такой плохой, как ты думаешь.
– Я не думаю, Миша. Для меня ты никогда не будешь плохим...
– Все равно – я расскажу. Садись.
Я снова села рядом с ним. И снова прижалась щекой к его плечу. И снова взяла за руку.
– Ну давай, рассказывай.
– Был у нас такой случай. С нами в плену сидел французский офицер капитан де Гойс. И он тоже захотел бежать. А у нас поверка по несколько раз в день. И я весь день откликался за него. И все думали, что он на месте. А он в это время бежал. И смог убежать. И что – это, по-твоему, тоже обман и предательство?
– Да, это тоже обман. Но не предательство. Это благородный обман, потому что ты помогал своему товарищу.
– Но и тогда я тоже помог своему товарищу. Капитану Чернивецкому. А он помог мне. И вообще... Мне, конечно, нравятся умные женщины! Но не слишком умные! И не всегда нужно говорить вслух все то, что у тебя в голове!
– Интересное замечание. Надо будет запомнить.
– Вот и запомни.
– Вот прямо сейчас и начну запоминать. А пока что давай поставим палатку, потому что уже темнеет. И скоро ночь. Пойдем, покажу тебе, как это делается.
Я показала ему, как нужно ставить палатку. Я думаю, он знал это, он ведь профессиональный офицер, но с устройством наших палаток он не был знаком, поэтому я хотела научить его, чтобы потом, когда я уйду, он мог делать это самостоятельно. Я ведь не собиралась быть рядом с ним все три месяца его побега. Для меня это стало бы непосильной нагрузкой. Да он бы меня и не выдержал. Мы бы успели сто раз поссориться и даже перестреляться. Если бы было чем.
Когда все было готово, Миша собирался уходить.
– Ты куда?
– К себе. На свое «спальное место». Видишь?
Он кивнул в сторону высокого раскидистого ясеня, под которым лежали какие-то свернутые тюки. Видимо, его походная «кровать с балдахином».
– Нет, Миша, так не годится. А если ночью дождик начнется? Или комары?
Он грустно улыбнулся:
– Ты говоришь со мной так, будто я сопливый гимназист. А я боевой офицер. Мне 24 года. У меня пять наград самого высокого достоинства. Почти все, кроме «Георгия». И если я чего-то боюсь в этой жизни, то уж точно не дождика с комарами.
– Ну не сердись, Мишка! Я совсем не хотела тебя обидеть.
– Я не сержусь. Но я правда привык спать под открытым небом. Так что ты иди в палатку, а я лягу там.
– Зачем? Палатка двухместная. Там для всех хватит места.
– А ты не боишься?
– Чего? Или кого?
– Меня?
– Бояться? Тебя? Разве у тебя есть оружие?
– Не притворяйся! Ты все понимаешь! Я два с половиной года провел в плену. Женщины близко не видел. Перед этим воевал. Тоже не в женском окружении. А я уже давно не юнкер на выпускном балу. И я могу не сдержаться.
Я слушала его голос, такой терпкий, волнующий, чуть хрипловатый, и наслаждалась каждым словом, каждым звуком. И любовалась его крепким мужским взглядом. Уже темнело, но все-таки еще можно было рассмотреть в его глазах что-то такое, от чего мурашки пробегали по спине и сердце замирало от сладкой дрожи. И даже такой: худой, измученный, небритый, лохматый и... не только что из душа – он все равно волновал и вызывал желание сгрести его в охапку, затащить в палатку... и пусть тогда он меня боится...
– Ну... скажем так... если надо, я тоже могу не сдержаться. И еще не известно, кто первым испугается. Так что давай залезай в палатку, пока комары не налетели. Там договорим.
Наверное, мой тон не допускал возражений, потому что Миша снял шинель и послушно забрался в палатку. Я влезла вслед за ним и закрыла дверь на молнию.
Он улегся на одной половине постели, но отодвинулся почти под самую стену.
Я улыбнулась:
– Почему так далеко? Я тебя не боюсь!
Он посмотрел на меня виновато:
– Извини, я наговорил глупостей. Тебе ничего не надо бояться. Я себя контролирую. Ты пришла ко мне, чтобы помочь и поддержать, а я не до такой степени скотина, чтобы этим воспользоваться. Я, может быть, клятвопреступник, но я не подлец.
– Миша, я прекрасно знаю, кто ты и какой ты. Иначе бы не пришла. И ты очень порядочно себя ведешь. И... вообще... никто никого не боится! И не надо говорить глупости! Давай потушим свет, чтобы не било в глаза. Вот смотри: лампа на батареях. Как она работает, ты все равно не поймешь. У вас таких нет. Она может работать и как лампа, и как фонарь. Тебе пригодится. Только расходуй заряд экономно и смотри, чтобы туда не попала вода.
Миша заинтересовался лампой, взял ее в руки и несколько раз включил-выключил.
– Интересная вещь. Потом с ней разберусь. А сейчас давай уже спать. Завтра рано вставать. Мы должны сделать большой переход.
– «Мы»? То есть, я пойду с тобой?
– А как ты хотела? Я не могу оставить тебя одну в лесу. Если уж ты свалилась мне на голову, значит, дальше пойдем вместе. Хотя бы до ближайшей железнодорожной станции, а там что-нибудь придумаем.
Я чуть грустно улыбнулась:
– А ты молодец!
– Почему это?
– Потому что умеешь брать на себя ответственность. Это о многом говорит. Ну ладно, давай спать, а то снова начнем спорить. И придвинься уже ближе! Никто тебя здесь не укусит.
Я уже почти засыпала, когда услышала чуть обиженный голос:
– А что – меня действительно больше не за что любить, кроме моего имени?
– Ага, а еще – кроме твоей фамилии! Спи уже, наконец, Миша Тухачевский! Только дай мне руку.
Я нащупала его ладонь и сжала ее в своей руке.
– Только не выдергивай, хорошо? Пусть так будет! Так надо!
– Угу...
Так было нужно для того, чтобы, в случае чего, мой браслет-перебрасыватель вытянул нас обоих в мое время. Этот прибор сконструирован так, что, при приближении реальной опасности его хозяин автоматически возвращается обратно, в наше время. Это сделано для защиты сотрудников Института Времени во время выполнения задания в других эпохах. Индивидуальный перебрасыватель рассчитан на одного человека, но, в случае необходимости, может вытащить и второго, только нужно крепко держать его за руку. И если бы случилось что-то плохое (как-то нападение диких зверей или «дружеский визит» доблестных немецких жандармов), то мы бы вместе оказались в нашем времени.
Я знала, что ничего подобного не должно произойти, но на всякий случай решила перестраховаться.
И не только это. Мне просто очень хотелось подержать в руках его теплую, вялую от сна ладошку...
* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *
Я проснулась от того, что кто-то мягко, но ощутимо тряс меня за плечо. Я открыла глаза и увидела Мишу. Он стоял на четвереньках (потому что только так можно было пробраться в палатку) и пытался меня разбудить.
Он выглядел бодрым и свежим, словно встал уже давно. Впрочем, не исключено, что так и было. Вот только щетина, казалось, стала еще длиннее.
Я недовольно пробормотала сквозь сон:
– Миша, ну что случилось? Ночь надворе.
Действительно: через приоткрытую прорезь палатки было видно темно-синее небо, только-только начинавшее светлеть.
– Уже не ночь. Уже утро. Надо вставать. Нам нужно идти. Я приготовил чай. Иди поешь и будем выходить.
Все это было сказано четким, почти командирским тоном, только немножко смягченным из-за того, что сейчас он все-таки разговаривал не со своими солдатами.
Я улыбнулась и пробормотала сквозь сон:
– Слушаюсь, юнкер Тухачевский!
Он фыркнул:
– Какой юнкер? Я уже давно поручик. Давай, вставай! Я жду.
И, пятясь, на четвереньках, покинул палатку.
А я снова положила голову на подушку и задремала.
Во второй раз голос поручика Тухачевского был уже не таким мягким.
– Вот как ты меня слушаешься! Я же сказал: надо вставать! Даю тебе три минуты! Не выйдешь – уйду без тебя!
Я знала, что он, конечно же, не уйдет, но поторопилась встать, оделась и выбежала из палатки. Михаил заливал остатки костра водой из котелка. Он был уже собран, одет; и мой рюкзак тоже был уже упакован.
– Наконец-то. Быстро собирайся. Нельзя задерживаться. Мы не на прогулке. Пей чай, а я пойду уложу палатку.
Я подошла и обняла его.
– Миш, не сердись! Ну мне так хотелось еще поспать...
– Да не сержусь я. Все в порядке. Пойдем покажешь, как палатка укладывается.
Мы вместе уложили палатку, потом вернулись к пеньку, на котором стояла кружка с чаем и лежало на газете несколько бутербродов.
– Чай остыл. Сама виновата. Надо было вставать вовремя.
– Ничего страшного. Так тоже хорошо. Чай я выпью, а бутерброды упакуй – и в карман. По дороге дожуешь. Пригодятся.
Я выпила чай, а потом посмотрела на газету, на которой лежали бутерброды.
– Миш, смотри: это же старая газета!
– Ну да, старая! Месяц назад вышла. До нас, в крепость, газеты доходят нескоро. Да и я оттуда уже две недели как ушел.
– Я не об этом. Это же газета 1917 года...
– Ну да, а ты какого хотела?
«Ой, кажется, кто-то сейчас спалится! Ты еще возьми расскажи, из какого года ты, звезда такая, свалилась ему на голову!»
– А можно, я возьму ее себе?
– Да бери, если надо. Почему нельзя?
Я сложила газету и забрала ее себе, а бутерброды переложила в несуществующий в том времени целлофановый пакет и сунула его в карман Мишиной шинели.
Газета была на немецком языке, который я не понимаю, но это же такой раритет: старая газета... к которой прикасались его руки...
– Так, все, теперь точно надо идти!
Миша взвалил на плечи свой вещмешок и свернутую палатку, а я взяла свой рюкзак и мы пошли.
* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *
Сначала идти было легко, даже несмотря на тяжелый рюкзак у меня за спиной. Но потом становилось все труднее. Стало припекать, и дорога пошла в гору. Я шла слишком медленно, спотыкалась, мысленно ругала себя за неуклюжесть, но скорости это не добавляло.
Я понимала, что мне пора возвращаться в свое время. Я его задерживаю. Ну какой из меня следопыт? Только лишняя обуза. А я не могу позволить себе быть для него балластом. Ему надо идти. Это не развлечение и не воскресная прогулка. Это война. Это побег. И это его жизнь. И я не имею права ему мешать. Тем более, если пришла сюда помогать.
Мне надо было уйти еще раньше. Я и собиралась сделать это еще вечером, чтобы даже не ночевать в этом лесу. Но я не смогла заставить себя уйти! Мне так хотелось уснуть рядом с ним в палатке...
– Миша, подожди!
Он остановился и ждал, пока я его догоню. Он всегда шел на несколько метров впереди, и мне приходилось его догонять. Я видела, что он злится, но старается не подавать вида.
Наконец, я догнала его.
– Миша, я тебе мешаю, да?
Он пожал плечами и отвел глаза:
– Без тебя я мог бы идти намного быстрее. Не обижайся.
– Не на что обижаться. Это правда. Значит, слушай! Рюкзак со всем содержимым я оставляю тебе. И палатку тоже. Ставить ее ты умеешь. Здесь еды хватит на 5-6 дней, если на одного и если не разгоняться. Потом я что-нибудь придумаю. Тебе будет тяжело нести еще и этот рюкзак, и палатку, но ты ничего не выбрасывай, хорошо? Здесь все только самое необходимое. Оно тебе пригодится. Потом я приду к тебе снова. Принесу тебе полный рюкзак, а пустой заберу.
– Ты придешь ко мне снова? Как?
Я улыбнулась:
– Так же, как сегодня. Все будет хорошо, Миша! Все обязательно будет хорошо! Потому что плохо у тебя уже было. Ты только верь мне и делай так, как я тебе скажу.
– Но я не могу оставить тебя здесь одну.
– Я же сказала: все хорошо. Не думай об этом. Я сейчас уйду. Не беспокойся обо мне. С мной ничего плохого не случится. Через несколько дней я снова появлюсь здесь...
– Как ты меня найдешь? Я буду уже далеко отсюда.
– Я найду. Я появлюсь именно там, где будешь ты. Я всегда буду рядом с тобой. И ты всегда будешь в моем сердце. И у тебя все получится на этот раз. Этот побег будет удачным. Ты попадешь домой, увидишь свою семью...
– Откуда ты все это знаешь?
– Знаю. Я твой Ангел-Хранитель, а ангелы знают все.
У меня сжало горло и перехватило дыхание. Я снова обняла его и прижалась к его временно беспогонному плечу.
Миша погладил меня по спине:
– Ну не надо, прошу тебя! Только слез мне сейчас не хватало.
– Да... хорошо... я не буду... Я просто... тебя... очень... сильно...
– Тссс... Не надо... Я знаю...
Я поцеловала его небритую и не слишком чистую щеку.
– Дай я посмотрю на тебя. Чтобы запомнить. Ты такой красивый!
Миша грустно и чуточку самодовольно улыбнулся:
– Какой там красивый? Побриться бы не мешало. И рожу вымыть нормально. Тогда, может, и буду красивым...
– Ты для меня все равно самый красивый, даже с немытой рожей. Ну ладно, иди, а то так никогда не расстанемся. Иди, не оборачивайся. Со мной все будет хорошо. И с тобой тоже.
– Мы еще встретимся?
– Обязательно. И даже очень скоро.
– Тогда до встречи?
– До встречи!
Он повернулся и ушел. Не оборачиваясь, как я и хотела.
А потом я перекрестила его. Я хотела сделать это раньше, но боялась, что он не разрешит мне или даже начнет смеяться над этим. Я знала, что ему это не нравится. Я знала, какой он агрессивный атеист. А мне очень хотелось сделать это. Даже не для него, а просто для себя.
Я еще долго стояла и смотрела ему вслед, пока он не скрылся за деревьями. А потом нажала кнопку на браслете и оказалась дома.
* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *
Через пять дней я приду к нему снова. Принесу новую порцию еды и заберу пустой рюкзак.
Я буду приходить к нему 1-2 раза в неделю на протяжении всего побега.
* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *
18 сентября 1917 года Миша перейдет швейцарскую границу у станции Таинген.
На этом его скитания не закончатся, но станут более комфортными. Он придет к русскому военному атташе в Швейцарии генералу графу Игнатьеву, и тот поможет беглецу попасть в Париж, потом в Лондон, а дальше по морю до Скандинавии и поездом до Петрограда.
16 октября Миша явится в запасной батальон Семеновского полка и сразу же получит отпуск домой. В той России офицер, бежавший из плена, считался героем. При советской власти беглых пленных считали предателями и завербованными шпионами.
Потом Миша вернется домой, встретится со своими родными, которые за время его плена несколько раз получали известие о его гибели.
А 25 октября 1917 года они, уже все вместе, получат известие о гибели целой страны: о так называемой Великой Октябрьской... мать ее... революции...
* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *
Весной 1918 года поручик Тухачевский вступит в ряды партии большевиков, а потом станет красным комадармом.
А я всю жизнь буду жалеть о том, что не смогла помешать ему совершить эту ужасную ошибку...
Ответить с цитированием
Сообщение от Пyмяyx**
