Показано с 1 по 6 из 6

Тема: Евгений Рейн

  1. #1

    По умолчанию Евгений Рейн


    РЕЙН ЕВГЕНИЙ БОРИСОВИЧ — поэт, эссеист, прозаик, сценарист. Родился 29 декабря 1935 года в Ленинграде. В 1959 г. окончил Ленинградский Технологический институт, в 1964 г. — Высшие сценарные курсы.В 1950-1960-е годы принадлежал к близкому окружению Анны Ахматовой, которая оказала значительное влияние на творчество поэта. К этому же времени относится и начало дружбы с Иосифом Бродским.
    В советское время книги Евгения Рейна не издавались, его стихи не публиковались. В этот период его стихи появлялись в западных журналах «Континент», «Грани», «Синтаксис». В 1979 г. Евгений Рейн принял участие в неподцензурном альманахе «Метрóполь» (составил поэтический раздел альманаха), за что подвергся политическому преследованию, был лишен возможности работать, занимался документальным кино, лишь в 1982 г. смог вернуться к литературной деятельности, главным образом, переводческой.
    Несмотря на высокую оценку творчества Евгения Рейна поэтов старшего поколения – Анны Ахматовой, Бориса Пастернака, Бориса Слуцкого, Леонида Мартынова, Павла Антокольского, Арсения Тарковского и других, первый сборник стихов вышел лишь в 1984 г., когда поэту было 49 лет.
    С началом перестройки в России книги Евгения Рейна начинают активно издаваться, он выпускают несколько сборников стихов, а также две книги мемуаров и эссе.
    В настоящее время Евгений Рейн профессор Литературного института им. А.М.Горького (кафедра творчества), член Союза писателей, член Пен-клуба, член Союза кинематографистов.




    * * *

    «На мой взгляд, Рейн наиболее значительный поэт нашего поколения, то есть поколения, к которому я принадлежу…» — так писал о Евгении Рейне нобелевский лауреат Иосиф Бродский…
    Поэт милостью Божьей — бурлящий стихом и в жизни удивительно на свои стихи похожий — Евгений Рейн — один из самых замечательных поэтов современной России.
    За последнее десятилетие у Рейна вышло много книг – назовем основные: издание нью-йоркского "Эрмитажа" — избранное "Против часовой стрелки" (1991) с предисловием Иосифа Бродского; сборник "Нежносмо..." (М.,1992) с иллюстрациями Александра Харитонова; книга поэм "Предсказание" (М.,1993), книга итальянских стихов «Сапожок» (М., 1994), сборник «Балкон» (М., «Арион»,1998, книга «Арка над водой» (М., Олимп-Астрель-АСТ, 2000), соединившая стихи хрестоматийно отобранные и совсем свежие, книга мемуарной прозы «Заметки марафонца: неканонические мемуары» («У-Фактория», 2003).
    Как известно, справедливое признание пришло к Евгению Рейну поздно. (Первая книга «Имена мостов» вышла в 1983 году, когда поэту было 49 лет). Рейн - поэт редчайшей одаренности - испытывал свой сокровенный талант журналистской, сценарной и прочей литературной поденщиной.
    Сохранить себя как поэта Рейну - помимо дара и интеллекта - помогло вечное спасительное детство, которое и на склоне лет отличает подлинного художника от дошлого приспособленца-имитатора. Причем детство это было неблагостным, сиротским, сразу угодившим во всенародную трагедию, о чем поэт, сочетая первозданную свежесть зрения и горестную зрелость ретроспекции, напишет в пронзительном наброске «Сорок первый» (названье, как это часто бывает у Рейна, полемически отсылает нас к кинематографу):


    …Был мой папа архитектор,
    был мой дядя неудачник…
    Папа был убит под Псковом,
    без ноги вернулся дядя.
    Мы стояли на платформе…
    В сорок первом… в Ленинграде…

    Вот откуда родом этот поэт: такова его пожизненная платформа.
    Внутренне одинокий, ибо остро единственный, автогерой Рейна редко предстает в одиночестве: он всегда в кругу людей, в толпе, на торжище, на площади, в переулке. Он независим и в то же время не отторжим от замученной хозяевами человеческой общности:


    Зачем же врать - я шел со всеми,
    Безумен, счастлив, неуклюж!

    Ни один современный российский поэт с такой дерзостью и рьяностью не вводил в лирику повседневный быт; и нищую красоту глухой периферии, ее грязь, сор, ветер; и абсурд городской коммуналки, где "было от пол-литра так близко до ножа"; и грубую доброту с дивной тарабарщиной. Причем, если поэты «лианозовской школы» — от Сапгира до Холина — показывали этот обиход с ерническим отстранением, то Рейн давал его в отображении оголенном, но при сем романтическом, во всей бедственной прелести. Старики и молчуны, инвалиды и безумцы кажут нам в стихах Рейна свою прежде мало кем замеченную стать и грацию… Кстати. Тринадцатилетним подростком Рейн играл за свой пионерлагерь в футбол на первенство района и был (мистика судьбы – в любом ее повороте) центральным защитником. Эту собственную участь поэт обдумывает в верлибре «Цветущий май», который я для экономии места процитирую как ритмическую прозу: «После матчей я шел пешком к себе на Фонтанку полтора часа. Нельзя было подступиться к трамваю, даже на «колбасе» не было места. Вот почему я остался защитником навсегда. В мое время защитники далеко от ворот не отходили, я и теперь не делаю ничего такого — вечно около своих ворот. Что такое защита? В словаре сказано: это значит оберегать, охранять, отстаивать, заступаться, не давать в обиду, закрывать, загораживать, охраняя… Защитники — особые люди, свой у них гороскоп, свои привычки, даже язык у них свой». Не о футболе — о поэтической доле сказано.
    Поэзия Рейна персонажна — в этом ее специфика. Он сам о себе говорит так: "Отрезок между прозой и поэзией — это лучшая почва для моей лирики. Мне нельзя сеять на традиционном, то есть на археологическом уровне, не могу разметать чернозем жизни и, погрузившись на метр в чистое искусство, помещать зерна туда. Не прорастут".
    Игра меж поэтическим и прозаическим, меж мировой культурой и «низкой» материей повседневности, меж традицией и выбросом в неизвестное – все это причудливо воплощается и на пространстве поэм Рейна, балансирующих меж белым стихом и верлибром… Книгу поэм он задумал написать в 1974 году, и сразу понял, что нужна абсолютно новая форма. В то же время Рейна, повторяем, бесконечно занимала прозаизация стиха с сохранением всего внутриэнергетического потенциала поэзии. То есть так, чтобы не переходить границу прозы. Он (знаю это по бесконечным, вот уже четверть века длящимся и драгоценным для меня, разговорам с Рейном) погрузился в замечательные белые стихи, выделяющиеся в русской поэзии: «Обезьяна» Ходасевича, шедевры из книги Кузмина «Форель разбивает лед» и до некоторой степени (только до некоторой) поэмы Луговского из книги «Середина века». И Рейн начал пробовать на разные лады свой белый стих, который требует необыкновенной виртуозности (если монотонно чередовать белые строчки, это рискует стать невыразительным). Он придумал такую «раздвижную строку», чтобы звучал не только пятистопник, но и шестистопник, семистопник, чтобы вводились облегчения и утяжеления (то есть пиррихий и спондей)...
    Стиховед Ефим Эткинд в свое время опубликовал статью о рейновских поэмах «Я вырастал в забавнейшее время..." («Литературная газета, 31 мая 1995 года), дав ей подзаголовок - «О двух "четверках". Исследования Ю.Лотмана как ключ к стихам Е.Рейна». В этой статье автор, в частности, сравнивает пушкинский кружок лицеистов с его идеалами и бытом (он отмечает: важнейшей чертой этого круга был "культ братства, основанного на единстве духовных идеалов», экзальтация дружбы и идущая отсюда праздничность, ибо "праздник всегда связан со свободой") — и, с другой стороны, коллективный портрет круга учеников Ахматовой и адептов неопетербургской поэзии, зафиксированный Рейном. Е.Эткинд напоминает нам: «Сам Евгений Рейн родился в середине 30-х, Иосиф Бродский младше на пять лет; другие члены "ахматовской четверки" примерно того же возраста. В жизнь и литературу они вступили вместе, подобно четверке лицеистов 175 лет назад. Ощущение братства связывает родившихся в 30-х годах нашего столетия с их далекими предшественниками. Правда, оно оказалось хрупким…» (Поясним: хрупким, ибо двое — Бродский и Рейн — резко опередили «массовку»). Общая черта ахматовцев с пушкинцами — переполненность стиховыми воспоминаниями и реминисценциями. Герои рейновских поэм, молодые люди, пропитаны поэзией предшественников и старших современников: Пастернака, Мандельштама, Ходасевича, Ахматовой, а также стихами друг друга. Причем у Рейна, надо это подчеркнуть, цитаты очень часто — по-разговорному иронические.
    Весьма убедительно развернуто Е.Эткиндым сопоставление поэмы Е.Рейна «Няня Таня» с пушкинским образом Арины Родионовны. Именно няня Таня, прошедшая раскулачивание и немецкий плен, посвятила будущего поэта в главные таинства духовного бытия: "...Я все тебе скажу. Что ты была права, что ты меня / всему для этой жизни обучила: / терпению и русскому беспутству, / что для еврея явно высший балл..."
    Подчеркивая новаторство рейновских поэм, Е.Эткинд пишет, что автобиографический рассказ в стиховой форме получил распространение лишь в ХХ столетии - прежде этого почти не делали… Только в ХХ веке стали рождаться такие поэмы, как "Первое свидание" Андрея Белого, "Возмездие" Блока, стиховые повествования о своем детстве Вяч.Иванова, уже позже стихоповести С.Липкина ("Вячеславу. Жизнь переделкинская" - по Державину), белые стихи Иосифа Бродского - о судьбах соучеников ("Школьная антология")… «Поэмы Рейна, - пишет Е.Эткинд, - ближе всего к этому циклу Бродского: они и написаны чаще всего тем же белым ямбическим пятистопником, то и дело отступающим от регулярности. Стихи позволяют иначе сжать реальность, чем проза, требующая последовательной аналитичности и более или менее выдержанного стилистического единства. В стихах можно соединить самый простой рассказ с загадочно-метафорическим прорывом в душевные глубины - ни в какой прозе такие сопряжения невозможны».
    В 90-е годы в поэзию Рейна властно вошла история, ее декоративный театр. Это опять же быт, но на сей раз быт исторический. В этих стихах живут и движутся в направлении гибельного катарсиса тени большевизма... Тотальная бесовщина ХХ века переплетается с ежедневными земными делами людей "внеисторических". Но и тех, и других неумолимо поглощает исторический рок:


    ...И все это отрада - встают, поют заводы,
    и дед в большой артели народу тапки шьет,
    А ну, еще полгода, ну, крайний срок - два года -
    и все у нас наденут бостон и шевиот.
    Но в темном коридоре, в пустынном дортуаре
    сжимает Николаев московский револьвер,
    и Киров на подходе, и ГПУ в угаре,
    и пишет Немезида графу "СССР"...
    …А я стою и плачу. Что знаю, что я значу?
    Великая судьбина, холодная земля!
    Все быть могло иначе, но не было иначе,
    За все ответят тени, забвенье шевеля.

    Немезида - греческая богиня возмездия, которая, как известно, изображалась с весами и уздечкой, с мечом и плетью, с крыльями и колесницей. Они символизировали контроль, возмездие, кару. Возникшая в этих стихах богиня, как никакая другая верховная сила, музе Рейна чужда. Он никого никогда не контролирует, не судит, не карает. Разве что себя самого — бесконечно (как, впрочем, и любой неподдельный интеллигент).
    Ни у одного русского поэта мы не найдем такой естественной оксюморонности — то есть сведения воедино, казалось бы, прямо противоположных слов, состояний, оценок. Порою это выражено кратко: правда неправды, женственность мужества, белая темнота. Порою — развернуто, что мы проиллюстрируем лишь несколькими из множества возможных примеров: «может, это будет слишком рано/ или поздно»; «жили мы дивно и жили ужасно»; «что же теперь роптать на прилив и отлив?». И, наконец – «Я хотел бы умереть с тобою?/ Нет и да». Натура поэта настолько чужда максимализма и категоричности, что постоянно мечется меж полярностями и упорно двоится. Таким образом, это единство противоположностей предстает в стихе Рейна (опять прибегнем к формуле его великого учителя — Анны Ахматовой) нарядно обнаженным. Посему наш поэт-современник оставляет за собою прерогативу показывать мир и дух в их ускользающей сложности, не судя и не вынося однозначных приговоров.
    Оксюморонен сам характер, явленный в лирике Рейна. Это его парадоксальный нрав - сплав кротости и удали, терпения и гибельной дрожи, оскорбленного сиротства и связи с миром.
    Теперь рассмотрим отношения Евгения Рейна с временем и пространством. Ключ к его личному «хронотопу» — глубинная ностальгичность зрения. Он даже недавнее (а порою – сиюминутно протекающее) видит с огромной дистанции, любому пустяку придавая исторический и космический масштаб. Рейн смотрит на «здесь и сейчас», заранее тоскуя по следующему мгновенью, когда нынешнее станет прошедшим: «И это не только благо, но это и наказанье,/ ибо придется уехать, припоминая все это». Тоска заведомой утраты сменяется восторгом перед всесильем данной нам с детства п а м я т и: «И встанут года из развала/, и прошлое сбудется впредь» (еще один парадокс: о прошлом поэт говорит в будущем времени — чудеса лирической грамматики).
    Именно здесь ключ к той креативной загадке, которую намечает, но не решает, обращаясь к творчеству Рейна, критик Е.Невзглядова, «Повод для стихов у Рейна может быть на удивление незначительным: внезапное впечатление и явившаяся мысль, будучи даже совсем пустячными, имеют подспудную связь с самыми важными, ключевыми моментами и представлениями, составляющими систему ценностей поэта».
    Если же говорить о доминирующем жанре в поэзии Рейна, то это, конечно, э л е г и я, но не сельская, как это водилось во времена Жуковского, а исключительно городская. (И, добавим, всегда со «вспрыскиванием» из иных жанров – то из оды, то из баллады, то из песни). Недаром Иосиф Бродский, с проницательностью и любовью представляя Рейна читателю, называет его "элегическим урбанистом". При этом Бродский, размышляя об изуродованности любой поэтической судьбы в России ХХ века, - а она стала здесь нормой, - предостерегал своего друга от несдержанности и надрыва, от преувеличенной иронии и форсированной искренности. "Именно поэтому, — пишет он, — хочется положить ему на стол Вергилия или Проперция". Выходит, Бродский желал бы охладить и гармонизировать речь Рейна. "Человек, живущий в империи, — утверждал он, — тем более в разваливающейся, не много потеряет, отождествив себя с теми, кто в сходных обстоятельствах две тысячи лет назад не позволил себе впасть в зависимость от творящегося вокруг и чья речь была тверда. Последнего, впрочем, Рейну, чей голос звучал и не пресекся в эпоху имперского окостенения, не занимать".




    Премии:

    1995, «Царскосельская премия» (C.-Петербург, по совокупности)
    1996, Государственная премия Российской Федерации в области литературы и искусства (Москва, за книгу поэм «Предсказание»)
    1999, Независимая литературная премия имени Александра Блока (Москва, по совокупности)
    2003, Пушкинская премия немецкого фонда Альфреда Тёпфера (Гамбург, по совокупности)
    2004, Государственная Пушкинская премия Российской Федерации (Москва, по совокупности)
    2004, премия «Grinzane Cavour» (Турин, Италия, за книгу итальянских стихов «Сапожок»)
    2006, премия «Петрóполь» (Санкт-Петербург, за книгу «Мой лучший адресат»).
    2010, премия «Киевские лавры» (Киев, по совокупности).
    2011, премия Антона Дельвига (Москва, «Литературная газета» за публикации 2010 года).
    2011, премия «NordSouth» («СеверЮг», Пескара, Абруцца, Италия, за книгу, вышедшую в Италии «Балкон и другие стихотворения» пер. А.Ниеро).
    2012, Российская национальная премия «Поэт» (Москва, Общество поощрения русской поэзии, Фонд «Достоинство», по совокупности).
    http://www.rein.poet-premium.ru/

    ​Живите здесь и получайте все что вы хотите здесь.
    Там жизни нет. Там только холод.

    Правда и
    истина одна - только твоя

  2. #2

    По умолчанию

    • * * *


      Окно на первом этаже над Невкой,
      трамвай гремит на вираже возле мечети.
      Я постучу тебе в стекло монеткой,
      орел и решка - вот и все на свете.
      Я подходил и видел через щелку,
      как тень вразлет на потолке скользила,
      все позабыл, лишь нитку да иголку
      припоминаю в доме у залива.
      Все ниже, ниже абажур спускался,
      потом двенадцать за стеной било,
      и пестрый кот приятельски ласкался,
      а ты все шила. Как ты долго шила!
      Еще дрожит под сквозняком рама,
      еще шипит замолкшая пластинка,
      но нет будильника, а подниматься рано...
      И ночь сама примерка и блондинка.

    ​Живите здесь и получайте все что вы хотите здесь.
    Там жизни нет. Там только холод.

    Правда и
    истина одна - только твоя

  3. #3

    По умолчанию

    • МОСТ ЛЕЙТЕНАНТА ШМИДТА


      Закат над широкой рекою
      И город на том берегу
      Исполнены жизнью такою,
      Что я объяснить не могу.
      Пешком возвращаясь с прогулки,
      Гляжу на огни и дома,
      Но ключик от этой шкатулки
      Найти не хватает ума.
      Подумать - Васильевский остров
      Так близко - достанешь рукой!
      Но, скрытен, как будто подросток,
      Он что-то таит за рекой.
      И желтое небо заката
      Тревожно, и так же почти
      Неясным волненьем объята
      Душа на обратном пути.
      Но ведь неспроста, не впустую
      Я с этим живу и умру;
      Какую-то тайну простую
      Я чувствую здесь на ветру.
      Мелькают трамвайные числа
      У площади на вираже.
      Не знаю названья и смысла,
      Но что-то понятно уже.

    ​Живите здесь и получайте все что вы хотите здесь.
    Там жизни нет. Там только холод.

    Правда и
    истина одна - только твоя

  4. #4

    По умолчанию

    • ФОНТАНКА
      Четыре трубы теплостанции
      И мост над Фонтанкой моей -
      Вот родина, вот непристрастная
      Картина, что прочих милей.
      Как рад я - мы живы, не умерли,
      Лишь лаком покрылись седым.
      Какие знакомые сумерки,
      Звоночек над рынком Сенным.
      Теперь уже поздно, бессмысленно
      Рыдать у тебя на груди;
      Но вечно я слушал - не слышно ли
      Твоей материнской любви?
      Не слышно ли пения жалкого?
      Что прочим о стенку горох?
      Не видно ль хранителя-ангела
      На трубах твоих четырех?
      Родные, от века привычные,
      Ваш голос и суд справедлив.
      Сыграйте мне, трубы кирпичные,
      Какой-нибудь старый мотив.

    ​Живите здесь и получайте все что вы хотите здесь.
    Там жизни нет. Там только холод.

    Правда и
    истина одна - только твоя

  5. #5

    По умолчанию

    • СОРОК ПЯТЫЙ

      • Маме

      На мне пальто из пестренького твидика -
      хорошее, германское пальто.
      Глобальная имперская политика
      четыре года думала про то,
      как мне урон недавний компенсировать.
      Про то решали Рузвельт и Черчилль.
      Как одарить меня, сиротку, сирого,
      проект им наш Верховный начертил.
      Четыре года бились танки вермахта,
      люфтваффе разгорались в облаках,
      правительств по одной Европе свергнуто
      поболее, чем пальцев на руках.
      Тонул конвой на севере Атлантики,
      и лис пустыни заметал следы,
      стратеги прозорливые и тактики
      устраивали канны и котлы.
      Но, главное, но главное, но главное -
      я был красноармейцами прикрыт.
      И вот стою, на мне пальтишко справное,
      уже полгода я одет и сыт.
      Стою я в переулке Колокольниковом,
      смотался я с уроков и смеюсь,
      и говорю с румяным подполковником,
      и он мне дарит пряжку "Gott mit uns".

      ​Лис пустыни
      - так называли фельдмаршала Роммеля.
      Gott mit uns - надпись на пряжках немецких солдат: "С нами Бог".


    ​Живите здесь и получайте все что вы хотите здесь.
    Там жизни нет. Там только холод.

    Правда и
    истина одна - только твоя

  6. #6

    По умолчанию

    ПРЕДИСЛОВИЕ
    • Четверть века тому назад, в случайной застольной беседе кто-то - возможно, то был я сам - окрестил Евгения Рейна "элегическим урбанистом". В те годы мы все были сильно снедаемы тоской по точным формулировкам, и определение это пришлось присутствующим - как впоследствии и самому Рейну - по вкусу. Теперь кажущееся невнятным и расплывчатым, тогда оно производило впечатление апофеоза критической мысли и пленяло своим наукообразием. Это объяснялось как положением в отечественной литературной критике - плачевным всегда, а в те годы в особенности, - так и общим состоянием умов, т.е. полной атрофией способности называть вещи своим именами. Словосочетание "элегический урбанист" было продуктом этого климата и очерчивало некую мысленную территорию, дотоле неисследованную, но, в принципе, умопостигаемую: знакомый эпитет как бы одомашнивал менее известное, пахнущее - тогда - "современностью" существительное.
      Всякая комбинация подобного рода (например, "метафорический кубизм" применительно к живописи Шагала или "социалистический реализм" применительно к макулатуре), как правило, свидетельствует об определенной недостаточности употребляемого существительного. В данном случае, однако, присутствие прилагательного было продиктовано скорее явной избыточностью определяемого объекта. Главным - и, возможно, единственным - достоинством определения "элегический урбанист" было ощущение контраста между составлявшими его элементами, расширявшего вышеупомянутую неисследованную территорию. Тем не менее, словосочетание это было скорее наброском личности поэта, нежели определением, действительно соотносимым с метафорическим радиусом или с метафизическим вектором его творчества.
      Определение, по определению, ограничительно; метафора, по определению, расширительна. Мысль о мире, опять-таки по определению, центробежна. То же самое относится к языку вообще, к любому слову, употребленному минимум дважды: значение его расширяется. Но именно потому, что поэзия не поддается категоризации, определения и имеют право на существование; будь это иначе, поэзия бы не существовала. В этом смысле "элегический урбанист" не хуже любого иного. Воспользуемся же им хотя бы временно не потому, что оно адекватно личности и масштабу творчества Рейна, но потому, что в нем звучит некое эхо ноты, взятой этим поэтом четверть века назад, и различается его внешний - тех лет - физический облик: воспользуемся меньшим для описания большего. Другого выбора у нас нет.
      Как по жанровой принадлежности, так и по преобладающей тональности большинства его стихотворений, Евгений Рейн безусловно элегик. Элегия - жанр ретроспективный и в поэзии, пожалуй, наиболее распространенный. Причиной тому отчасти свойственное любому человеческому существу ощущение, что бытие обретает статус реальности главным образом постфактум, отчасти - тот факт, что самое движение пера по бумаге есть, говоря хронологически, процесс ретроспективный. В этом смысле все сущее на бумаге, включая утопию, есть элегия. На бессознательном уровне это ощущение и этот факт оборачиваются у поэта повышенным аппетитом к глагольным формам прошедшего времени, любовью к букве "л" (с которой самый глагол "любить" начинается, не говоря - кончается). Потому нет более естественного начала для стихотворения, чем пушкинское "Я вас любил...", как и нет более естественного окончания, чем рейновское "Было, были, был, был, был", в котором смешиваются предсмертное бульканье стариковского горла с монголо-футуристическим "дыр-бул-щил". Последнее обстоятельство указывает на то, что мы имеем дело с элегиком современным - тем самым урбанистом! - с поэтом весьма обширной генеалогии, пропорциональной судьбе русского стихотворного языка за три столетия существования в этом языке авторской (в отличие от фольклорной) литературы.
      При всей своей увлекательности, рассуждения о влияниях и истоках в творчестве того или иного поэта - особенно на нынешнем уровне развития стихотворной речи - оборачиваются по существу подменой осознания того, что этим поэтом сказано. На подмену эту критик идет тем охотнее, чем некомфортабельней (говоря мягко) и трагичней (говоря жестко) оказывается содержание сказанного. Рейн не избег уже и не избегнет этой участи впоследствии. Поэтому мы позволим себе здесь не предаваться подобным экскурсам, обессмысливаемым обширностью вышеупомянутой генеалогии, огромностью вобранного. Ко времени появления на литературной сцене того поколения, к которому принадлежит Рейн, русской поэзии было, если считать начиная с "Поездки на остров Любви", уже без малого триста лет. Оправданный еще столетие назад поиск фигур, имеющих ключевое значение для развития и становления поэта, теряет в XX веке прикладной смысл не столько даже из-за перенаселенности отечественной словесности, сколько из-за сильно возросшего количества факторов, традиционно полагавшихся побочными, но на деле оказывающихся решающими. Сюда можно отнести переводную литературу (поэзию в частности), кинематограф, радио, прессу, граммофон: иной мотивчик привязывается сильней, чем самая настойчивая октава или терца-рима, и гипнотизируем покрепче зауми. Для творчества Рейна - на мой взгляд, метрически самого одаренного русского поэта второй половины XX века - каденции советской легкой музыки 30-х и 40-х годов имели ничуть не меньшее - если не большее - значение, чем технические достижения Хлебникова, Крученых, Заболоцкого, Сельвинского, Вас. Каменского или - чем консерватизм Сологуба. Во всяком случае, если возводить пантеон рейновского метрического подсознания, более заполненного хореями, чем ямбом, то, наряду с вышеперечисленными, голосу Вадима Козина - вернее, заевшей пластинке с его голосом - будет в нем принадлежать почетное место.
      Стихи растут из сора, и ахматовская формула могла бы стать эпиграфом к этому сборнику Евгения Рейна с неменьшим успехом, чем ко всем прочим. Сор этот включает в себя решительно все, с чем человек сталкивается, от чего отталкивается, на что обращает внимание. Сор это - не только его физический - зрительный, осязательный, обоняемый и акустический опыт; это также опыт пережитого, избыточного, недополученного, принятого на веру, забытого, преданного, знакомого только понаслышке; это также опыт прочитанного. Стихосложение на сегодняшний день по-русски, само по себе, есть "одна великолепная" (часто неуместная и неуклюжая) цитата. В определенном смысле, поэзия на сегодняшний день и сама есть элегия; каждая почти строка, хочет того тот или иной автор или не хочет (хуже, если не хочет), аллюзивна, ретроспективна. В отличие от большинства своих современников, Рейн к сору своих стихотворений, к сору своей жизни относится с той замечательной смесью отвращения и благоговения, которая выдает в нем не столько даже реалиста или натуралиста, сколько именно метафизика, или, во всяком случае, индивидуума, инстинктивно ощущающего, что отношения между вещами этого мира суть эхо или подстрочный - подножный - перевод зависимостей, существующих в мире бесконечности. И внимание, и сентимент Рейна к "сору" тем уже оправданы, что сор конечен. Не так уж важно, узнает ли себя читатель в том, что этот поэт говорит о жизни. Важно, что поэт узнает себя в соре, из которого растут его стихи; не менее важно и то, что и сама бесконечность, реши она облечься в плоть и в кровь, в стихах этих и в поэте этом себя несомненно узнает. (В конечном счете, поэт и есть бесконечность, облекшаяся в плоть и кровь.)
      Рейн - элегик, но элегик трагический. Главная его тема - конец вещей, конец, говоря шире, дорогого для него - или, по крайней мере, приемлемого - миропорядка. Воплощением последнего в стихах Рейна служит город, в котором он вырос, героиня его любовной лирика 60-70-х годов, переменившая, говоря языком каторжан прошлого века, участь, дружеский круг той же датировки, образовывавший тогда, по слову Ахматовой, "волшебный хор" и потерявший с ее смертью свой купол. В отличие от обычного у элегиков драматического эффекта, сопутствующего крушению мира или мифа, в отличие от элиотовского "Так кончается мир / Так кончается мир / Так кончается мир, / Не с грохотом, но со всхлипом", гибель миропорядка у Рейна сопровождается пошленьким мотивчиком, шлягером тех самых тридцатых или сороковых годов, чью тональность и эстетику стихотворение Рейна, как правило, воспроизводит то метрическим эквивалентом синкопы, то выбором детали. Более того, гибель миропорядка у этого поэта не единовременна, но постепенна. Рейн - поэт эрозии, распада - человеческих отношений, нравственных категорий, исторических связей и зависимостей, любого двучлена, включая ядерный, - и стихотворение его, подобное крутящейся черной пластинке, - единственная доступная этому автору форма мутации, о чем прежде всего свидетельствуют его ассонансные рифмы. В довершение всего, поэт этот чрезвычайно вещественен. Стандартное стихотворение Рейна на 80% состоит из существительных и имен собственных, равноценных в его сознании, как, впрочем, и в национальном опыте, существительным. Оставшиеся 20% - глаголы, наречия; менее всего - прилагательные. В результате у читателя зачастую складывается ощущение, что предметом элегии оказывается сам язык, самые части речи, как бы освещенные садящимся солнцем прошедшего времени и отбрасывающие поэтому в настоящее длинную тень, задевающую будущее.
      Но то, что может показаться читателю сознательным приемом элегика, или, по крайней мере, естественным продуктом ретроспекции, таковым не является. Ибо избыточная вещность, перенасыщенность существительными были присущи поэтике Рейна с самого начала, с порога. Уже в самых ранних стихотворениях Рейна конца 50-х годов - в частности, в его первой поэме "Артюр Рембо" - бросается в глаза своего рода "адамизм", тенденция к именованию, к перечислению вещей этого мира, младенческая почти жадность к словам. В каждом следующем стихотворении они были другими, "кварталы уходили в анилин", "рычали тигры в цирке на гастролях, / гудел орган в проветренных костелах", "ушанка терлась в пробор", "мотоцикл" знаменитого циркового каскадера Маевского рифмовался с "черепаховым магазином", "новые линкоры" на черноморском рейде в строю передавали фокстрот, и на берегу Финского залива "В кровосмесительном огне / полусферических закатов / вторая жизнь являлась мне, / ладони в красный жир закапав". Открытие мира у этого поэта сопровождалось развитием дикции. Впереди лежала если не жизнь, то во всяком случае огромный словарь. В одном из первых услышанных мною стихотворений Евгения Рейна, "Японское море", начинавшемся строчкой "Пиво, которое пили в Японском море...", были такие строфы:

      • ...Лезет Японское море, шипя побеленною пеной.
        Вольтовым светом побелит и пену, и локти.
        Тычется в море один островочек военный,
        где опускают под воду подводные лодки.
        Радиомузыка ходит по палубам, палубам.
        Музыку эту танцуют и плачут и любят.
        Водку сличают с другими напитками слабыми,
        после мешают и пьют. Надо пить за разлуку...

      И кончалось оно так:

      • ...Люди плывут, как и жили. Гляди: все понятно.
        Век разбегается, радио шепчет угрюмо
        эти некрологи, песенки и оппоненты.
        О, иностранное слово среди пароходного шума!

      Это запомнилось сразу же и навсегда своим словарным составом, диковатым паузником, почти алогичным - на грани проговора - синтаксисом, помесью бормотания и высокой риторики, пристальностью взгляда и сознания, зажеванностью откровения в "Век разбегается...", где виден океан и слышно сообщение о смерти автора "Середины века". Стихи Рейна замечательны именно этим поразительным для всех органов восприятия моментальным соединением - реакцией, если угодно (и если иметь в виду его диплом инженера-химика), зрения, слуха и сознания и способностью взглянуть на полученное извне, забормотать результат реакции - результат опыта, поставленного над собой или над миром.
      Рейн не только радикально раздвинул поэтический словарь и звуковую палитру русской поэзии - причем (поскольку у нас любят приоритеты) сделал это гораздо раньше тех, кому расширение это официально приписывается; он расширил - раскачал - также и психологическую амплитуду русской лирики. Здесь с приоритетом, надо полагать, все в порядке, ибо оспаривать глубину отчаяния, чернеющую в этих стихах, и степень усталости от него мало кому из соотечественников - падких до любых лавров - придет в голову. За четверть века лирический герой Рейна, этот "двух столиц неприкаянный житель" и "сам себе командир", проделал довольно чудовищную эволюцию до обращенного к Творцу: "Или верни мне душу, / Или назначь никем" и - если уж мы заговорили об эволюции - до: "Я - бульварная серая птица..." Пение этой бульварной птицы поистине душераздирающе, не столько даже своим тембром, сколько тем, что в нем слышна не жалоба, но полное безразличие к своему щебету. При этом зрению данной птицы присуща его неизменная ястребиная острота, придающая обычно стихотворениям Рейна сходство с живописью, - с тем, впрочем, отличием, что задник в них всегда прописан гораздо отчетливее, чем передний план. В этой размытости переднего плана и, прежде всего, авторской в нем фигуры сказывается то же самое равнодушие автора к своему лирическому герою, в конечном счете - к самому себе. Существование подобного отношения к вещам, существование такого стихотворца усложняет жизнь современникам. В присутствии Рейна петь чистую радость жизни - так же, впрочем, как и повествовать о ней в сугубо минорном ключе - представляется трудоемким. Если прежде бороться с этим можно было замалчиванием его творчества, непечатанием его стихотворений или кастрацией их в печати, теперь это осуществимо посредством упреков в старомодности его технических средств, в повторяемости сюжета и интонации. Основания для этих упреков, увы, могут быть в лучшем случае чисто демографическими, т. е. опираться на появление на литературном поприще новых дарований, требующих к себе внимания. При всей естественности такого побуждения, уступка ему обещает дорога обойтись прежде всего именно самим этим новым дарованиям, ибо в каком бы жанре они ни выступали, у читателя будущего не будет иного выбора, кроме как воспринять их в качестве рейновских эпигонов.
      В настоящем у Рейна вышли три сборника стихотворений; первый из них - когда автору исполнилось 50 лет. Публикацию двух последующих, с интервалами в приблизительно два года, следует, видимо, рассматривать как торжество справедливости. К сожалению, проблема с торжеством справедливости заключается, по определению, в том, что оно наступает всегда с опозданием. В данном случае - с опозданием в четверть века. Выход в свет "Береговой полосы" и "Темноты зеркал" с вышеупомянутым интервалом предполагает восстановление естественного процесса существования поэта в литературе. Это, боюсь, не соответствует действительности. Мы имеем дело не с естественным процессом, но с его имитацией - с мичуринской, так сказать, прививкой клейких лепестков к сожженному дереву. Это звучит, должно быть, несколько мелодраматично, но слишком уж похоже на правду, чтоб от такого сравнения удержаться. Есть, к слову сказать, нечто труднопереносимое во всех этих нынешних запоздалых и посмертных публикациях: в жадности, с которой издатель - а зачастую и сам автор - кидается на внезапно предоставившиеся возможности. Что-то в этом есть от вдовы, у которой появились деньги, и она принялась наверстывать упущенное: набросилась на тряпки и появляется везде. Достойней зачастую проходить всю жизнь в одном единственном, застиранном и перештопанном платье - или, если уж действительно восторжествовала справедливость, издать страниц на двести-триста "Избранное". Это, надо надеяться, еще произойдет с Рейном, ибо ни три упомянутых сборника, ни этот, к которому читатель сейчас читает предисловие, не дали и не дадут ему представления о масштабе и о значении этого поэта для русской словесности. Есть авторы, выгадывающие от собрания сочинений, и есть теряющие - такие, как Фет или Тютчев, и Рейн принадлежит к этой последней категории.
      У всякого крупного поэта есть свой собственный излюбленный идеосинкратический пейзаж. У Ахматовой это, видимо, длинная аллея с садовой скульптурой. У Мандельштама - колоннады и пилястры петербургских дворцовых фасадов, в которых как бы запечатлелась формула цивилизации. У Цветаевой - это пригород со станционной платформой, и где-то на заднем плане силуэты гор. У Пастернака - московские задворки с цветущей сиренью. Есть такой пейзаж и у Рейна; вернее - их два. Один - городская перспектива, уходящая в анилин, скорей всего - Каменноостровский проспект в Ленинграде, с его винегретом конца века из модерна и арт нуво, сдобренный московским конструктивизмом, с обязательным мостом, с мятой простыней свинцовой воды. Другой - помесь Балтики и Черноморья, "залив с Кронштадтом на боку, / с маневрами флотов неслышных", с пальмами, с балюстрадами, с входящим в бухту пассажирским теплоходом, с новыми линкорами, передающими в строю фокстрот, публикой променада. Если в привязанности к первому сказывается сетчатка подростка, в навязчивости второго, в этом комплексе "береговой полосы" можно при желании различить нашего хордового предка, вышедшего из воды и сохранившего свои инициалы в имени Спасителя. Если первый представляет собой рай потерянный или, во всяком случае, сильно скомпрометированный, второй есть рай возможный, обретаемый, и автору этих строк больше всего на свете хотелось бы усадить автора этой книги за стол на какой-нибудь веранде этого рая, положить перед ним перо и лист бумаги и оставить его на некоторое время - лучше надолго - в покое. Для вдохновения я положил бы ему рядом на стол Вергилия - лучше "Буколики" или "Георгики", чем "Энеиду", а еще лучше - томик Проперция. Что-нибудь, иными словами, лишенное амбиции и сочинявшееся, судя по всему, без спешки, с большим запасом времени. Спустя месяц-другой я зашел бы к нему взглянуть, что получилось.
      Русской поэзии всегда не хватало времени - как, впрочем, и места. Отсюда ее интенсивность и надрывность - чтоб не сказать "истеричность". Созданное в существовавших параметрах - под сенью Дамоклова меча - за последние сто лет необычайно, но слишком часто окрашено комплексом - "сейчас или никогда!". Изуродованность поэтической судьбы стала у нас не меньшей нормой, чем ее прерванность, и поэт - даже начинающий - воспринимает себя и трактуется аудиторией в драматическом ключе. От него ожидается не сдержанность, а фальцет, не мудрость, а ирония или, в лучшем случае, искренность. Это - немного, и хотелось бы надеяться, что положение дел переменится; и хотелось бы, чтобы перемена эта началась немедленно, с Рейна. Именно поэтому хочется положить ему на стол Вергилия или Проперция. Овидием он уже был, Катуллом - тоже. Трагический удел им - на бумаге и во плоти, - надо надеяться, исчерпан. Что до Горация, то после Ахматовой на эти лавры претендовать у нас некому и нельзя. Но на новые вергилиевы эклоги или элегии Проперция сил у Рейна хватить может и должно. Человек, живущий в империи, тем более - в разваливающейся, не много потеряет, отождествив себя с теми, кто, в сходных обстоятельствах, две тысячи лет назад, не позволил себе впасть в зависимость от творящегося вокруг и чья речь была тверда. Последнего, впрочем, Рейну, чей голос зазвучал и не пресекся в эпоху имперского окостенения, не занимать.
      Пусть автор не посетует на вышеизложенные пожелания. Фантазии вроде этой естественны при чтении собранных здесь стихотворений - при чтении с другой стороны земли. Пишущему это предисловие представляется, что опыт пережитого, накопленный в этих стихотворениях, может разрешиться только преодолением биографии и обретением тональности, родственной тональности ахматовских "Северных элегий". Более того, пишущий это предисловие должен признаться, что он предается этим фантазиям не только на счет Рейна, но и на свой собственный. Это объясняется не столько тем, что потерянный рай Рейна как две капли воды похож на потерянный рай автора предисловия, сколько сходством его и рейновского рая обретаемого. Если он, этот рай, существует, то существует и возможность того, что автор этой книги и автор предисловия к ней встретятся: преодолев свои биографии. Если нет, то автор предисловия останется во всяком случае благодарен судьбе за то, что ему удалось на этом свете свидеться с автором этих стихотворений под одной обложкой. Это немало. Их, стихотворений этих, физическое соседство с текстом этого предисловия является если и не торжеством справедливости, то, во всяком случае, внятной метафорой их неотделимости - на протяжении более чем в четверть века - от сознания автора этого предисловия. То, что их разделяет, - менее, чем страница.

    ​Живите здесь и получайте все что вы хотите здесь.
    Там жизни нет. Там только холод.

    Правда и
    истина одна - только твоя

Информация о теме

Пользователи, просматривающие эту тему

Эту тему просматривают: 1 (пользователей: 0 , гостей: 1)

Метки этой темы

Ваши права

  • Вы не можете создавать новые темы
  • Вы не можете отвечать в темах
  • Вы не можете прикреплять вложения
  • Вы не можете редактировать свои сообщения
  •  
И как мы все понимаем, что быстрый и хороший хостинг стоит денег.

Никакой обязаловки. Всё добровольно.

Работаем до пока не свалимся

Принимаем:

BTС: BC1QACDJYGDDCSA00RP8ZWH3JG5SLL7CLSQNLVGZ5D

LTС: LTC1QUN2ASDJUFP0ARCTGVVPU8CD970MJGW32N8RHEY

Список поступлений от почётных добровольцев

«Простые» переводы в Россию из-за границы - ЖОПА !!! Спасибо за это ...



Яндекс цитирования Яндекс.Метрика

Архив

18+