Вирус любви

[ИВС]

А бабка в это время заворочалась и поняла, что хочет в туалет. Сходила в сверкающий санузел, полюбовалась белой раковиной и ванной, с удовольствием послушала шум спускаемой воды... (не то что в деревне скворечник дощатый или ведро поганое в сенях)... и на обратном пути кинула взгляд на Нюшкину койку... и ах!!! ох!!! ужас!!! где деточка??? внученька!!! Нюрочка!!! Нюшка мать твою так!!!
Неужто пошла на этот блядский пляж с развратниками Сашкой и Катькой??? Ну я их сейчас! Ух я их!!!
Наспех накинув халат на ночнушку, бабка вылетела из номера, споткнулась о швабру уборщицы, забытую у лестницы... прихватила ее с собой, на всякий случай... деточку, кровиночку любимую отбивать у развратников...

[Пyмяyx**]

А бабка в это время заворочалась и поняла, что хочет в туалет. Сходила в сверкающий санузел, полюбовалась белой раковиной и ванной, с удовольствием послушала шум спускаемой воды... (не то что в деревне скворечник дощатый или ведро поганое в сенях)... и на обратном пути кинула взгляд на Нюшкину койку... и ах!!! ох!!! ужас!!! где деточка??? внученька!!! Нюрочка!!! Нюшка мать твою так!!!
Неужто пошла на этот блядский пляж с развратниками Сашкой и Катькой??? Ну я их сейчас! Ух я их!!!
Наспех накинув халат на ночнушку, бабка вылетела из номера, споткнулась о швабру уборщицы, забытую у лестницы... прихватила ее с собой, на всякий случай... деточку, кровиночку любимую отбивать у развратников...

Рано. Они должны до пляжа дойти и ещё кое-что успеть там сделать.

[ИВС]

Ладно, пусть спит пока.
​Просто я завтра работаю сутки, вот заранее написала, чтоб не забыли)

[Пyмяyx**]

Ок.
Продолжаем

[Пyмяyx**]

А, вообще, здОрово!

А когда проснётся, не забываем:
1. Бабка не знает, где пляж. Разговор с официанткой был без неё.
2. В одежде её на пляж просто не пустят. Будет интересно, как она будет прорываться.

[Белая Хризантема**]

А, вообще, здОрово!

А когда проснётся, не забываем:
1. Бабка не знает, где пляж. Разговор с официанткой был без неё.
2. В одежде её на пляж просто не пустят. Будет интересно, как она будет прорываться.

На метле)))

[ИВС]

А, вообще, здОрово!

А когда проснётся, не забываем:
1. Бабка не знает, где пляж. Разговор с официанткой был без неё.
2. В одежде её на пляж просто не пустят. Будет интересно, как она будет прорываться.

​Как это без нее?
перечитала, точно без нее(((

ниче, мы, бешеные бабки, шустрые! боевые! найдем выход!

[Пyмяyx**]

Да, конечно. Не одна официантка Любочка знает, где пляж. Первый прохожий не знает, второй - тоже, а третий наверняка знает. Так всегда в кино бывает.

[Пyмяyx**]

Переделал главу про Рудольфа. Кажется, стало лучше и логичнее.

А7
А в подвалах и полуподвалах
Ребятишкам хотелось под танки.
В. Высоцкий.

Вот стоит, подпирая забор,
На войну опоздавшая юность
Ю. Визбор

Не только советские мальчишки играли в войну, воображали себя солдатами и грезили подвигами. Такие мальчишки были и в послевоенной Германии.
Рудольф обожал военные фотографии, фильмы о войне. И художественные, и документальные. И, хотя в фильмах, которые показывали в послевоенной Германии, Гитлера и гитлеровцев показывали в негативном свете, Рудольф считал их своими и всегда болел за них. Ему нравилась нацистская символика, форма, факельные шествия. Всё это казалось ему романтичным и красивым.
Он часто представлял себя то участником такого вот факельного шествия, то пехотинцем, то лётчиком, то танкистом. Вот он на своём танке врывается в горящий русский город, лупит из пушки по домам, давит солдат противника. А вот ведёт воздушный бой, один, против двадцати «летучих крепостей». А вот он капитан подводной лодки и топит английский крейсер. А вот он генерал и планирует штурм Москвы.
И почти всегда фантазии эти кончались героической гибелью Рудольфа. Вот он, убив десяток вражеских солдат, гибнет на бруствере их окопа. А вот он водружает немецкое знамя на одну из Кремлёвских башен и гибнет от русской пули. А вот его поймали партизаны и требуют, чтобы он выдал им военные тайны. Но он гордо молчит. Тогда его ведут расстреливать. Рудольф идёт высоко поднятой головой. Произносит пламенную речь про арийский дух, великую Германию и любовь к фюреру. Бородатый комиссар в ушанке со звездой орёт «Замолчи!», но Рудольф продолжает. Потом Рудольф поёт песню Хорста Весселя или что-то другое в этом роде. Большевики дрожат от злобы, но дослушивают до конца. И только после окончания песни, комиссар с перекошенным лицом командует «Огонь!», звучит выстрел, и Рудольф красиво падает на снег, поливая его своей кровью. И губы лежащего шепчут «Хайль Гитлер!»
Фотографии и хронику преступлений нацистов Рудольф, конечно, видел много раз. Что он при этом испытывал? Ну, ясно, что не жалость. Но ненависти он тоже не испытывал, хотя и был уверен, что ненавидит врагов Рейха. Чувство ненависти было Рудольфу совершенно незнакомо, как, в прочем, и чувство любви (в прочем, к теме любви мы ещё вернёмся). Садистского удовольствия от вида страданий и смертей жертв Рудольф тоже не испытывал. Что же он испытывал, глядя на измождённых людей в арестантских робах, на детей-дистрофиков, на печи крематориев, на горы трупов? Недовольство и брезгливость. Это, ведь, некрасиво, не эстетично. Небось, трупы пахнут отвратительно! Так что Рудольф совсем бы не хотел быть охранником концлагеря. Солдатам «Вермахта» - вот это да!
Жертв фашизма Рудольфу, понятно, жалко не было. В прочем, немецких солдат он тоже не жалел. Он просто любовался ими. И их гибелью тоже. Рудольф свою жизнь не ставил в пфенниг, а чужую тем более. Жизнь и смерть имели для него эстетическое значение и оценивались только с точки зрения красоты. А что может быть прекраснее смерти в бою?
Ярослав Гашек в «Похождениях бравого солдата Швейка» потешаясь над такими «героями» вывел образ кадета Биглера. Ах, как Гашек описывает геройский сон кадета, во время которого тот обделалася! Описание сна длинное, а то бы я включил его сюда целиком. Соотечественник Рудольфа, Эрих Мария Ремарк описывал войну правдиво, без лака. Война – это грязь и вонь.


«- Особо же почтим память сынов нашего учебного заведения, отважно поспешивших на защиту родины и не вернувшихся с поля чести. Двадцати одного юноши нет среди нас, двадцать один боец погиб смертью славных в бою, двадцать один герой покоится о вражеской земле, отдыхая от грохота сражений, и спит непробудным сном под зеленой травкой...
Раздается короткий рыкающий смех. Директор, неприятно пораженный,
замолкает. Смеется Вилли, который стоит грузной массой, точно платяной
шкаф. Вилли красен, как индюк, - так он рассвирепел.
- Зеленая травка, зеленая травка... - заикается он. - Непробудным
сном... Покоятся... В навозных ямах, в воронках лежат они, изрешеченные
пулями, искромсанные снарядами, затянутые болотом... Зеленая травка!
Сейчас как будто у нас не урок пения...
Он размахивает руками, точно ветряная мельница в бурю:
- Геройская смерть! Интересно знать, как вы себе ее представляете!
Хотите знать, как умирал маленький Хойер? Он целый день висел на колючей
проволоке и кричал, и кишки вываливались у него из живота, как макароны.
Потом осколком снаряда ему оторвало пальцы, а еще через два часа кусок
ноги, а он все еще жил и пытался уцелевшей рукой всунуть кишки внутрь, и
лишь вечером он был готов. Ночью, когда мы смогли наконец подобраться к
нему, он был уже продырявлен, как кухонная терка. Расскажите-ка его
матери, как он умирал, если у вас хватит мужества!»

Но попадись Рудольфу «На Западном фронте без перемен» или «Обратный путь», он бы с отвращением отложил книгу: не эстетично.
Рудольфа привлекала эстетика гибели… И история Третьего Рейха манила его, в частности, тем, что Третий Рейх потерпел сокрушительное поражение. Это же так красиво! Сначала – идея. Потом группы национал-социалистов собираются на свои первые митинги и демонстрации, которые разгоняются полицией. Но национал-социалисты не сдаются. Вскоре они приходят к власти, расправляются со своими врагами. Потом – аншлюс с Австрией, захват Чехословакии и вот уже Мировая Война. Почти вся Европа под властью Германии. Немцы под Москвой, под Ленинградом, на Кавказе, на Волге. Но вот враги Рейха собрались с силами и пошли в наступление. Вермахт терпит поражение за поражением. Немцы героически обороняются. Иногда им удаётся переходить в контрнаступление, но всё яснее, что дни Рейха сочтены. А в спину немецким солдатам стреляют всякие там партизаны и подпольщики. Фронты сжимаются. Всё меньше территория Рейха. Вот уже враги ступили на немецкую землю. И вот последние очаги немецкого сопротивления подавлены. Враги торжествуют победу. Конец! Как прекрасно! Если бы Германия победила в войне, Рудольф бы так не увлекался историей войны.
Этические категории для Рудольфа не существовали вообще. Только эстетические. Причём, эстетика эта была извращённой. Живи Рудольф на рубеже XIX-XX веков, наверное, ему бы понравилось в салонах, где выступали поэты—декаденты. В прочем, способностей к стихосложению у Рудольфа не было. Зато были явные способности к рисованию. Талантливым назвать его было бы громко, но способным – вполне можно. В детстве он, как и большинство мальчишек, любил рисовать войну. Когда подрос, он не перестал рисовать батальные сцены и солдат, но к ним добавились просто изображения людей, как правило, мужчин атлетического сложения. Женщин он рисовал редко, только если просили. Конечно же он нарисовал мать и портрет этот висел у матери в комнате. А ещё он нарисовал свою тётю Гретхен и портрет этот висел, соответственно, дома у тётки. Ещё он рисовал природу и архитектурные памятники.
Рудольфу нравилось смотреть на кадры пожаров. И неважно, горит ли Варшава, Ковентри, Смоленск, Дрезден или Берлин. Это красиво! Это драматично! О том, каково тем, кто мечется в огне или снаружи наблюдает, как гибнет их дом, Рудольф не думал и не хотел думать. Судьба людей ему была безразлична. Зрелище-то какое! В этом Рудольф уподоблялся Нерону, в отличие от которого, правда, города не поджигал. Но они с Нероном поняли бы друг друга. Если бы горел Ботроп и, в частности, дом Рудольфа, волне вероятно, он бы стоял в стороне и любовался бы зрелищем, даже не задумываясь о судьбе родителей. Рисовать огонь он, конечно, тоже любил.
Сам себя он считал национал-социалистом и наследником Гитлера, но национал-социализм, на самом деле, не был его идеологией. У него, вообще, не было никакой идеологии.
Когда, вступая в орден, Рудольф сказал, что чтит отца и мать, он соврал. К Родителям он относился снисходительно по сути, презирал. Отец его работал мелким служащим в банке. Ну, что за работа для мужчины, бумажки перекладывать! На войне отец был, да. Но не сделал ни одного выстрела. Интендант. И служил он в спокойной Дании. Тоже мне герой! Вот то ли дело отец Пауля. Погиб в России! Это достойно. Это красиво. Мысль, что, без отца, Рудольф был бы просто бедняком, как-то в голову не приходила.
Мать же он презирал, потому что, вообще, презирал женщин. Мать любила цветы, животных, грустную музыку, сентиментальные романы. Коврики, кружевные покрывала, фарфоровые фигурки… Рудольфа от всего этого воротило. Ещё больше его раздражали её материнские нежности. Мать любила его обнять, поцеловать, погладить. Рудольфа это бесило. Но Рудольф умел сдерживаться. С родителями он был предупредителен, любезен, в какой-то степени даже ласков. Скандалов он не любил. Когда Рудольф был маленький, несколько раз он пытался вырваться из материнских объятий, за чем следовала долгая душещипательная беседа со слезами и упрёками. После трёх-четырёх таких случаев, Рудольф усвоил: лучше вытерпеть материнский поцелуй и пойти в свою комнату или гулять, нежели весь вечер слушать сетования о том, какой он нехороший и неблагодарный.

Рудольф был младше Пауля и сексуальное томление внизу живота было ему просто незнакомо. Но если бы не фламо, то Рудольф бы, вероятно, стал гомосексуалистом. Как писалось выше, Рудольф был эстет, хоть и извращённый. Так вот, женское тело его не только не возбуждало сексуально (что в условиях пандемии было понятно), но и не привлекало эстетически. Покатые плечи, хилые мышцы, два дурацких выступа в верхней части туловища… Что там красивого? То ли дело мужское тело! Потому-то он почти никогда не рисовал женщин. Античные (и не только) статуи мужчин восхищали Рудольфа. На них он мог смотреть долго. Особенно он любил статую «Умирающий галл». Понятно почему. Мало того, что статуя сама по себе великолепна, так галл же ещё и умирает, что было Рудольфу особенно близко. Раз пять Рудольф рисовал эту скульптуру.
Как я уже писал, чувство любви было Рудольфу незнакомо и непонятно. Но один раз его посетило нечто, ну, очень отдалённо напоминающее любовь, как курица напоминает орла. Математику в их классе вела фрау Фидельсбергер. За сорок. Не самая лучшая учительница, но и не самая худшая. К ней Рудольф относился индифферентно. Однажды фрау Фидельсбергер заболела, и несколько дней её замещал другой математик, Эрнст Эверт. Ему тоже было около сорока. Эверт был высок, строен, мускулист. У него было красивое, мужественное лицо. Этот учитель не лютовал, никогда не повышал голос на учеников, всегда сохранял спокойствие. И вот, когда Эверт заходил в класс, Рудольф испытывал странное волнение. Рудольфу хотелось, чтобы учитель обратил на него внимание, а лучше, похвалил. И Рудольф был просто счастлив, когда герр Эверт вызывл его к доске и Рудольф хорошо ответил урок, за что учитель его похвалил. Рудольф чувствовал НЕЧТО. Нечто непонятное, волнующее. В прочем, чувство это было платоническим и никакого сексуального подтекста тут не было. Рудольф не фантазировал, как он обнимет учителя, тем более, как он ляжет с ним в постель. А подскажи ему кто-то такую мысль, думаю, Рудольфуа бы стошнило. Как и положено национал-социалисту, голубых Рудольф презирал.
В «Чёрной Саламандре» Рудольфу понравилось очень. Красиво! Конечно, настоящий замок и настоящие мантии смотрелись бы лучше, ну… так тоже неплохо.
Пауль Рудольф нравился, хотя Рудольф и не разделял его религиозное рвение. В отличие от Пауля, Рудольф относился к религии спокойно, точнее, равнодушно. Верил ли он в бога? Скорее да, чем нет. «Да, что-то там такое есть». Вопрос бога был для него непринципиален. Есть ли, нет ли, какая разница! Верил ли Рудольф в жизнь после смерти? Скорее, да. Но, опять-таки, он не особенно задумывался об этом. Попадёт ли он в рай, в Валгаллу или родится вновь согласно Сансаре, об этом Рудольф не задумывался. Но был уверен, что и после смерти будет наблюдать за тем, что происходит в мире.
В «Чёрной Саламандре» привлекала обстановка: своды, факелы (опять-таки, тяга к огню). И чувство тайны. Ну, и что против большевиков и евреев. Как писалось выше, чувство ненависти было Рудольфу незнакомо, но относился он к большевикам и евреям отрицательно и считал борьбу против них делом нужным. Ну… как бы это объяснить?... Горожанин, не имеющий дачу и никогда не ездивший от работы в колхоз, не испытывает к сорнякам никаких чувств, но если его спросят, нужно ли их пропалывать, ответит: «Конечно, нужно!» Кроме того, борьба с врагами – это весело, интересно, романтично.
А вот культ ангелочка Зигфрида вызывал у Рудольфа усмешку. Пятилетний ребёнок умерший от кори! Смерть от кори – это некрасиво и не романтично. Тоже мне, святой! Ещё и Зигфрид! Нибелунги бы со смеху поумирали, услышав! Но, конечно же, своё мнение Рудольф держал при себе (а он это умел). С Паулем и его компанией ссориться не хотелось, тем более из-за такого пустяка. Да пусть себе молится на своего братца! Рудольфу жалко, что ли?
Желая сделать Паулю приятное, Рудольф нарисовал для него несколько соборов, которые, по задумке Пауля, когда-нибудь будут построены. В Берлине, рядом с Бранденбургскими воротами, в Москве на Красной площади на месте ГУМа, в Пекине на площади Тяньаньмэнь, но самым впечатляющим был собор Святого Зигфрида в Гизе. Высокий готический собор, наверное, километр в высоту, по сравнению с которым пирамида Хеопса казалась маленьким холмиком. Пауль был очень доволен.

Когда Рудольф заявил, что собирается ехать в Гамбург, навестить бабушку, родители удивились: с чего вдруг? Рудольф не возражал против поездок к родственникам, но никогда раньше не являлся их инициатором. Во-первых, к родственникам, обычно, ездили всей семьёй. Во-вторых, Рудольф никогда не проявлял нежных чувств к бабушке (как в прочем и к любому другому существу). Родители, конечно, не знали, что у него творится в голове, но то, что он, мягко выражаясь, холодноват они не могли не видеть (родители называли это словом «сдержан»). Но Рудольф сказал, что хочет, заодно, порисовать. Обе ратуши, памятник Бисмарку, церкви святой Екатерины и святой Гертруды, а также мосты, портальные краны и так далее. Родители пожали плечами: желание вполне невинное и стали собирать сына в дорогу.
Рудольф сел в поезд.
Настроение у него было приподнятое. Он ехал в Гамбург. Ехал на великое дело.

[Пyмяyx**]

Переделал главу
Читайте дальше.
Старый текст для истории сохранил здесь.

А8
​
Тётя Гретхен, сестра матери Рудольфа, жила в старом добротном доме на Гриндельаллее, в одном из немногих домов на этой длинной улице, уцелевших в годы войны. Детей у неё не было. С тех пор, как в 1943 муж погиб под Сталинградом, жила одна. Женщина она была тихая, добропорядочная, конфликтов не любила. Как и её сестра, была романтична и сентиментальна. И квартира её также была заставлена статуэтками и вазочками, а стены были завешаны ковриками, фотографиями и картинками с кошечками и голубками. Тётя умела и любила готовить, вязать, вышивать. В общем была существом совершенно безобидным. Будь она лет на двадцать старше, её бы называли божьим одуванчиком.
Работала тётя Гретхён на хлебозаводе. Однажды маленький Рудольф оговорился и вместо «тётя Гретхен» сказал «тётя Брётхен», то есть «тётя Булка». Оговорка так рассмешила всех, что прозвище Тётя Булка закрепилось за ней, причём, не только среди родственников. На работе она тоже рассказала про оговорку племянника, и с тех пор её так называли чаще, чем по имени:
– Тётя Булка! Пошли обедать!
И вот Рудольф звонит в знакомую дверь. Тётка, конечно была предупреждена о визите. Открывается дверь. Из квартиры доносятся вкусные запахи. Тётя Булка вся расплылась в улыбке!
– А! Рудольф заходи!
В отличие от матери, тётка не заласкивала Рудольфа. Чмокнет раз и всё. Это потерпеть нетрудно. Так было и в этот раз.
На обед были прозрачный суп с печёночными кнелями, печёнка с картошкой и кислой капустой, пирожки с капустой и компот.
Они сидели за столом. Рудольф Тётя Гретхен расспрашивала Рудольфа о делах, о родителях, об общих знакомых.
– Тебе уже 18, – говорила она, – Большой мальчик. И что ты думаешь дальше? Что ты умеешь?
– Рисовать, – ответил Рудольф.
– Ну, вот, тоже неплохо. Ну, вот, узнай, где художники требуются.
– Ну, в основном требуются художники дипломированные.
– Ну, так и ещё лучше! Иди учиться в художественное училище или где учат на художника? Хорошая, почётная профессия. В любом случае хватит бездельничать. Не может, не должен человек так жить, вот просто, ничего не делая. Ну, ладно, там ребёнок, или старик, или инвалид. Но ты – молодой парень. Крепкий, здоровый! Тебе обязательно надо учиться или работать.
Рудольф несколько раз пытался переменить тему, но тётка всё время возвращалась к тем трудоустройству.
– Тётя Гретхен, ну, какой смысл мне сейчас устраиваться на работу? Меня же вот-вот в армию призовут!
– И что плохого, если уже до армии у тебя будет опыт работы?
– Ну, Тётя Гретхен, надо мне и отдохнуть после школы.
– А мне кажется, тру бы пошёл тебе на пользу. Какая радость вот так болтаться без дела?

– Пойми, не может человек не работать. Без труда человек оскотинивается. Вот я с 17 лет в пекарне. И меня все любят и уважают. Я не могу представить, как это, не работать. Я от скуки умру. И твой дядя Рихард всегда работал. И когда мне предложение делал. А иначе, стала бы я выходить за него замуж! И родители твои всегда работали.
После вкусного и сытного обеда Рудольф хотел было «пойти погулять, порисовать», но тётка сказала:
– Завтра пойдёшь. Раз уж приехал, пообщаемся.
В общем, весь вечер Рудольф провёл в обществе тётки. Были семейные разговоры, всё время сбивавшиеся на тему трудоустройства.
Потом – ужин, как это и принято в Германии, бутербродный. Колбаса, ветчина, сыр, мармелад…Но какой хлеб!
– Ты ешь! Корочка-то какая! А цвет! Обрати внимание на цвет! А запах! Правда, самый вкусный хлеб, который может быть? Это МЫ его делаем! Так как мы не печёт никто.
И снова разговоры о родственниках. Немного о делах в стране, в мире и снова:
– Рудольф, человек должен работать. Вот как вернёшься домой, займись поисками.
Всё это Рудольф стоически выдержал.
На ночь тётка постелила ему в большой комнате. Мягкая, удобная кровать. Даже мягче, чем дома. А на утро после столь же вкусного завтрака Рудольф, наконец, смог улизнуть.