Евгений Евтушенко

[Нурофен]

Бессердечность к себе —
это тоже увечность.
Не пора ли тебе отдохнуть?
Прояви наконец сам к себе человечность —
сам с собою побудь.
Успокойся.
В хорошие книжки заройся.
Не стремись никому ничего доказать.
А того, что тебя позабудут,
не бойся.
Всё немедля сказать —
как себя наказать.
Успокойся на том,
чтобы мудрая тень Карадага,
пережившая столькие времена,
твои долгие ночи с тобой коротала
и Волошина мягкую тень привела.
Если рваться куда-то всю жизнь,
можно стать полоумным.
Ты позволь тишине
провести не спеша по твоим волосам.
Пусть предстанут в простом освещении лунном
революции,
войны,
искусство,
ты сам.
И прекрасна усталость,
похожая на умиранье, —
потому что от подлинной смерти она далека,
и прекрасно пустое бумагомаранье —
потому что ещё не застыла навеки рука.
Горе тоже прекрасно,
когда не последнее горе,
и прекрасно, что ты
не для пошлого счастья рождён,
и прекрасно
какое-то полусолёное море,
разбавленное дождём...
Есть в желаньях опасность
смертельного пережеланья.
Хорошо ничего не желать,
хоть на время спешить отложив.
И тоска хороша —
это всё-таки переживанье.
Одиночество — чудо.
Оно означает — ты жив.

ЕВГЕНИЙ ЕВТУШЕНКО «БЕССЕРДЕЧНОСТЬ К СЕБЕ — ЭТО ТОЖЕ УВЕЧНОСТЬ...»

[Пyмяyx**]

​ЕВГЕНИЙ ЕВТУШЕНКО ( ЗА ТАКИЕ СТИХИ - ЗЕМЛЯ ЕМУ ПУХОМ ! )

Диспетчер света


Я диспетчер света, Изя Крамер.
Ток я шлю крестьянину, врачу,
Двигаю контейнеры и краны
И кинокомедии кручу.


Где-то в переулочках неслышных,
Обнимаясь, бродят, как всегда.
Изя Крамер светит вам не слишком?
Я могу убавить, если да.


У меня по личной части скверно.
До сих пор жены все нет и нет.
Сорок лет не старость, это верно,
Только и не юность сорок лет.


О своей судьбе я не жалею,
Отчего же все-таки тогда
Зубы у меня из нержавейки,
Да и голова седым-седа!


Вот стою за пультом над водою,
Думаю про это и про то,
А меня на белом свете двое,
И не знает этого никто.


Я и здесь и в то же время где-то.
Здесь - дела, а там - тела, тела...
Проволока рижского гетто
Надвое меня разодрала.


Оба Изи в этой самой коже.
Жарко одному, другой дрожит.
Одному кричат: «Здорово, кореш!» -
А другому: «Эй, пархатый жид!»


И у одного, в тайге рождаясь,
Просят света дети-города,
У другого к рукаву прижалась
Желтая несчастная звезда.


Но другому на звезду, на кепку
Сыплется черемуховый цвет,
А семнадцать лет - они и в гетто,
Что ни говори, семнадцать лет.


Тело жадно дышит сквозь отрепья
И чего-то просит у весны...
А у Ривы, как молитва ребе,
Волосы туманны и длинны.


Пьяные эсесовцы глумливо
Шляются по гетто до зари...
А глаза у Ривы - словно взрывы,
Чёрные они, с огнем внутри.


Молится она окаменело,
Но молиться губы не хотят
И к моим, таким же неумелым,
Шелушась, по воздуху летят!


И, забыв о голоде и смерти,
Полные особенным, своим,
Мы на симфоническом концерте
В складе продовольственном сидим.


Пальцы на ходу дыханьем грея,
К нам выходит крошечный оркестр.
Исполнять Бетховена евреям
Разрешило все-таки эсэс.


Хилые, на ящиках фанерных,
Поднимают скрипки старички,
И по нервам, по гудящим нервам
Пляшут исступленные смычки.


И звучат бомбежки ураганно,
Хоры мертвых женщин и детей,
И вступают гулко и органно
Трубы где-то ждущих нас печей.


Ваша кровь, Майданек и Освенцим,
Из-под пианинных клавиш бьет,
И, бушуя, - немец против немцев, -
Людвиг ван Бетховен восстает!


Ну, а в дверь, дыша недавней пьянкой,
Прет на нас эсэсовцев толпа...
Бедный гений, сделали приманкой
Богом осененного тебя.


И опять на пытки и на муки
Тащит нас куда-то солдатня.
Людвиг ван Бетховен, чьи-то руки
Отдирают Риву от меня!


Наш концлагерь птицы облетают,
Стороною облака плывут.
Крысы в нем и то не обитают,
Ну, а люди пробуют - живут.


Я не сплю, на вшивых нарах лежа,
И одна молитва у меня:
«Как меня, не мучай Риву, боже,
Сделай так, чтоб Рива умерла!»


Но однажды, землю молчаливо
Рядом с женским лагерем долбя,
Я чуть не кричу... я вижу Риву,
Словно призрак, около себя.


А она стоит, почти незрима
От прозрачной детской худобы,
Колыхаясь, будто струйка дыма
Из кирпичной лагерной трубы.


И живая или неживая -
Не пойму... Как в сон погружена,
Мертвенно матрасы набивает
Человечьим волосом она.


Рядом ходит немка, руки в бедра,
Созерцая этот страшный труд.
Сапоги скрипят, сверкают больно.
Сапоги новехонькие. Жмут.


«Эй, жидовка, слышишь, брось матрасы!
Подойди! А ну-ка помоги!»
Я рыдаю. С ног ее икрастых
Стягивает Рива сапоги.


«Поживее! Плетки захотела!
Посильней тяни! - И в грудь пинком. -
А теперь их разноси мне, стерва!
Надевай! Надела? Марш бегом!»


И бежит, бежит по кругу Рива,
Спотыкаясь посреди камней,
И солдат лоснящиеся рыла
С вышек ухмыляются над ней.


Боже, я просил ей смерти, помнишь?
Почему она еще живет?
Я кричу, бросаюсь ей на помощь,
Мне товарищ затыкает рот.


И она бежит, бежит по кругу,
Падает, встает, лицо в крови.
Боже, протяни ей свою руку,
Навсегда ее останови!


Боже, я опять прошу об этом!
Милосердный боже, так нельзя!
Солнце, словно лагерный прожектор,
Риве бьет в безумные глаза.


Падает... К сырой земле прижалась
Девичья седая голова.
Наконец-то вспомнил бог про жалость.
Бог услышал, Рива: ты мертва...


Я диспетчер света, Изя Крамер.
Я огнями ГЭС на вас гляжу,
Грохочу электротракторами
И электровозами гужу.


Где-то на бетховенском концерте
Вы сидите, - может быть, с женой,
Ну, а я - вас это не рассердит? -
Около сажусь, на приставной.


Впрочем, это там не я, а кто-то...
Людвиг ван Бетховен, я сейчас
На пюпитрах освещаю ноты
Из тайги, стирая слезы с глаз.


И, платя за свет в квартире вашей,
Счет кладя с небрежностью в буфет,
Помните, какой ценою страшной
Изя Крамер заплатил за свет.


Знает Изя: много надо света,
Чтоб не видеть больше мне и вам
Ни колючей проволоки гетто
И ни звезд, примерзших к рукавам.


Чтобы над евреями бесчестно
Не глумился сытый чей-то смех,
Чтобы слово «жид» навек исчезло,
Не позоря слова «человек»!


Этот Изя кое-что да значит -
Ангара у ног его лежит.
Ну, а где-то Изя плачет, плачет,
Ну, а Рива все бежит, бежит...

[Нурофен]

КОНЧИКИ ВОЛОС

Было то свиданье над прудом
кратким, убивающим надежду,
Было понимание с трудом,
потому что столько было между
полюсами разными земли,
здесь, на двух концах одной скамьи,
и мужчина с женщиной молчали
заслонив две разные семьи,
словно две чужих страны, плечами
И она сказала не всерьез,
вполушутку, полувиновато,
«Только разве кончики волос
помнят, как ты гладил их когда-то».
Отведя сближенье как беду,
крик внутри смогла переупрямить:
«Завтра к парикмахеру пойду-
вот и срежу даже эту память».
Ничего мужчина не сказал,
Он поцеловал ей тихо руку,
и пошел к тебе, ночной вокзал, —
к пьяному и грязному, но другу.
И расстались вновь на много лет,
но кричала, словно неизбежность,
рана та, больней которой нет, —
Вечная друг к другу принадлежность.

Евгений Евтушенко

[Нурофен]

​Старый друг.

Мне снится старый друг,
который стал врагом,
но снится не врагом,
а тем же самым другом.
Со мною нет его,
но он теперь кругом,
и голова идет
от сновидений кругом.
Мне снится старый друг,
крик-исповедь у стен
на лестнице такой,
где черт сломает ногу,
и ненависть его,
но не ко мне, а к тем,
кто были нам враги
и будут, слава Богу.
Мне снится старый друг,
как первая любовь,
которая вовек
уже невозвратима.
Мы ставили на риск,
мы ставили на бой,
и мы теперь враги —
два бывших побратима.
Мне снится старый друг,
как снится плеск знамен
солдатам, что войну
закончили убого.
Я без него — не я,
он без меня — не он,
и если мы враги,
уже не та эпоха.
Мне снится старый друг.
Он, как и я, дурак.
Кто прав, кто виноват,
я выяснять не стану.
Что новые друзья?
Уж лучше старый враг.
Враг может новым быть,
а друг — он только старый…

Евг.Евтушенко

[Пyмяyx**]

Скопировал в тему
Страшнее разлуки?

[Нурофен]

​Дай бог слепцам глаза вернуть
и спины выпрямить горбатым.
Дай бог быть богом хоть чуть-чуть,
но быть нельзя чуть-чуть распятым.

Дай бог не вляпаться во власть
и не геройствовать подложно,
и быть богатым — но не красть,
конечно, если так возможно.

Дай бог быть тертым калачом,
не сожранным ничьею шайкой,
ни жертвой быть, ни палачом,
ни барином, ни попрошайкой.

Дай бог поменьше рваных ран,
когда идет большая драка.
Дай бог побольше разных стран,
не потеряв своей, однако.

Дай бог, чтобы твоя страна
тебя не пнула сапожищем.
Дай бог, чтобы твоя жена
тебя любила даже нищим.

Дай бог лжецам замкнуть уста,
глас божий слыша в детском крике.
Дай бог живым узреть Христа,
пусть не в мужском, так в женском лике.

Не крест — бескрестье мы несем,
а как сгибаемся убого.
Чтоб не извериться во всем,
Дай бог ну хоть немного Бога!

Дай бог всего, всего, всего
и сразу всем — чтоб не обидно...
Дай бог всего, но лишь того,
за что потом не станет стыдно.

[Белая Хризантема**]

​

[Нурофен]

​Зашумит ли клеверное поле,
заскрипят ли сосны на ветру,
я замру, прислушаюсь и вспомню,
что и я когда-нибудь умру.

Но на крыше возле водостока
встанет мальчик с голубем тугим,
и пойму, что умереть — жестоко
и к себе, и, главное, к другим.

Чувства жизни нет без чувства смерти.
Мы уйдем не как в песок вода,
но живые, те, что мертвых сменят,
не заменят мертвых никогда.

Кое-что я в жизни этой понял,—
значит, я недаром битым был.
Я забыл, казалось, все, что помнил,
но запомнил все, что я забыл.

Понял я, что в детстве снег пушистей,
зеленее в юности холмы,
понял я, что в жизни столько жизней,
сколько раз любили в жизни мы.

Понял я, что тайно был причастен
к стольким людям сразу всех времен.
Понял я, что человек несчастен,
потому что счастья ищет он.

В счастье есть порой такая тупость.
Счастье смотрит пусто и легко.
Горе смотрит, горестно потупясь,
потому и видит глубоко.

Счастье — словно взгляд из самолета.
Горе видит землю без прикрас.
В счастье есть предательское что-то —
горе человека не предаст.

Счастлив был и я неосторожно,
слава богу — счастье не сбылось.
Я хотел того, что невозможно.
Хорошо, что мне не удалось.

Я люблю вас, люди-человеки,
и стремленье к счастью вам прощу.
Я теперь счастливым стал навеки,
потому что счастья не ищу.

Мне бы — только клевера сладинку
на губах застывших уберечь.
Мне бы — только малую слабинку —
все-таки совсем не умереть.

Е.Евтушенко

[Нурофен]

​Идут белые снеги, как по нитке скользя...
Жить и жить бы на свете, но, наверно, нельзя.
Чьи-то души бесследно, растворяясь вдали,
словно белые снеги, идут в небо с земли.
Идут белые снеги... И я тоже уйду.
Не печалюсь о смерти и бессмертья не жду.
я не верую в чудо, я не снег, не звезда,
и я больше не буду никогда, никогда.
И я думаю, грешный, ну, а кем же я был,
что я в жизни поспешной больше жизни любил?
А любил я Россию всею кровью, хребтом,
ее реки в разливе и когда подо льдом,
дух ее пятистенок, дух ее сосняков,
ее Пушкина, Стеньку и ее стариков.
Если было несладко, я не шибко тужил.
Пусть я прожил нескладно, для России я жил.
И надеждою маюсь, (полный тайных тревог),
что хоть малую малость я России помог.
Пусть она позабудет, про меня без труда,
только пусть она будет, навсегда, навсегда.
Идут белые снеги, как во все времена,
как при Пушкине, Стеньке и как после меня,
Идут снеги большие, аж до боли светлы,
и мои, и чужие заметая следы.
Быть бессмертным не в силе, но надежда моя:
если будет Россия, значит, буду и я.

1965

Евгений Евтушенко

[Gulzhan**]

ЕВГЕНИЙ ЕВТУШЕНКО И БЕЛЛА АХМАДУЛИНА - РАЗОБЩЁННОСТЬ БЛИЗКИХ ДУШ


16.05.2022





Их чувства были яркими, сильными, настоящими. Они шли по городу, держась за руки и точно знали: ничто и никогда не разлучит их, не сможет разрушить эту незримую нить, связавшую их. А всего через три года они стояли на пороге ЗАГСА, растерянно рассматривая свидетельство о разводе.

Белла Ахмадулина и Евгений Евтушенко не смогли сохранить свои чувства, но оставили память о них в пронзительных стихотворениях.




Влюбиться в талант


Евгений Евтушенко в 20 лет стал членом Союза писателей СССР. Известного поэта, студента Литинститута в 1955 году, как громом, поразили строки: «Голову уронив на рычаг, Крепко спит телефонная трубка», - он впервые встретил столь неожиданную рифму. Чуть ниже еще одно сочетание «березень – бережен».

А еще через несколько минут поэт уже звонил своему коллеге Евгению Винокурову, возглавлявшему журнал «Октябрь» совместно со Степаном Щипачёвым. Евтушенко интересовал всего один вопрос: кто такая Ахмадулина, где её можно найти.





Евгений Евтушенко в молодости

Оказалось, что автор поразивших его строк, обычная десятиклассница, правда, очень красивая. Она занималась в литобъединении и планировала поступать в тот самый Литературный институт, где учился Евгений.




Белла Ахмадулина в молодости


Ему не терпелось увидеть человека, способного писать такие строки. Евтушенко отправился в литобъединение с единственной целью: увидеть Беллу Ахмадулину. В ее стихи он уже был влюблен.


Хочу я быть невестой


Где-то под потолком рассыпались серебряными колокольчиками строки, которые читала юная девушка-поэт. Она была словно не от мира сего: фарфоровое личико, отрешённый взгляд и завораживающий голос.





Белла Ахмадулина в молодости


Хочу я быть невестой, красивой, завитой,
под белою навесной застенчивой фатой.
Чтоб вздрагивали руки в колечках ледяных,
чтобы сходились рюмки во здравье молодых.
Чтоб каждый мне поддакивал, пророчил сыновей,
чтобы друзья с подарками стеснялись у дверей.
Сорочки в целлофане, тарелки, кружева...
Чтоб в щёку целовали, пока я не жена.
Платье мое белое заплакано вином,
счастливая и бедная сижу я за столом.
Страшно и заманчиво то, что впереди.
Плачет моя мамочка,- мама, погоди.
... Наряд мой боярский скинут на кровать.
Мне хорошо бояться тебя поцеловать.
Громко стулья ставятся рядом, за стеной...
Что-то дальше станется с тобою и со мной?..


Евгений Евтушенко в тот момент просто замер, не в силах отвести взгляд от Беллы. Она выглядела чуть старомодно со своей уложенной вокруг головы толстой косой, в дешевеньком костюмчике местного пошива, видавших виды босоножках. И было в ней что-то, цеплявшее за душу при первом же взгляде.


Евгений Евтушенко в молодости

Но тогда ещё между ними ничего не произошло. Лишь позже, на литературном кружке после возникшего спора и пылкого заявления Беллы о том, что революции надо помочь, Евгений Евтушенко осмелился взять ее за руку. Они вместе ушли с заседания и всю ночь потом гуляли по ночной Москве, радостно делясь своими мыслями, мечтами и, конечно, стихами.

Когда взошло твое лицо над жизнью скомканной моею,
вначале понял я лишь то, как скудно все, что я имею.
Но рощи, реки и моря оно особо осветило
и в краски мира посвятило непосвященного меня.

Я так боюсь, я так боюсь конца нежданного восхода,
конца открытий, слез, восторга, но с этим страхом не борюсь.
Я помню - этот страх и есть любовь. Его лелею,
хотя лелеять не умею, своей любви небрежный страж.
Я страхом этим взят в кольцо. Мгновенья эти - знаю - кратки,
и для меня исчезнут краски, когда зайдет твое лицо...


= Евтушенко =

Чувства закружили их. Евгений боготворил свою Беллу. Она казалась ему идеальным творением природы. Ему было недостаточно видеть её профиль, он все время старался идти так, чтобы видеть лицо целиком, не упустить ни черточки. Они посвящали друг другу стихи, не в силах выражать свои чувства обычными словами.




Евгений Евтушенко и Белла Ахмадулина



Родители Беллы сразу же дали свое согласие на их брак, посчитав Евгения подходящей партией для своей необычной дочери. Свадьба была скромной, а поселились молодые после заключения брака в квартире Беллы, с её мамой, бабушкой и собакой, после переехали в комнатку в коммуналке.

«Разобщённость близких душ…»





Он любил ее безмерно, но стремился создать из Беллы настоящее совершенство. Мама Ахмадулиной работала в Америке и прислала дочери множество модных вещей, носить которые Белла стеснялась. Когда Евтушенко удавалось убедить супругу надеть яркую вещь, дело заканчивалось едва ли не истерикой. Она чувствовала на себе осуждающие взгляды и неизменно расстраивалась.






Белла Ахмадулина на сцене Политехнического музея. На втором плане — Евгений Евтушенко. Москва. Начало 1960-хУ каждого из них было собственное мнение по любому вопросу, оба отстаивали свою точку зрения, не считая возможным уступить другому пальму первенства. Ссорились они страстно, каждый старался доказать собственную правоту.





Когда температура кипения становилась максимальной, Белла доставала из-за шкафа хранившиеся там пирожные и пиво и начинала поглощать всё это с невероятной скоростью. Она искренне боялась, что муж отберёт у неё запрещённые сладости и вожделенное пиво. Евгений, увидев, как Белла стремительно уничтожает запасы сладостей и пива, отходил в сторону и хохотал до слёз.


Но постепенно страстные ссоры сменились ледяной тишиной. Их любовь медленно умирала, но они еще не хотели этого замечать.


Среди любовью слывшего сплетенья рук и бед
ты от меня не слышала, любима или нет.
Не спрашивай об истине. Пусть буду я в долгу -
я не могу быть искренним, и лгать я не могу.
Но не гляди тоскующе и верь своей звезде -
хорошую такую же я не встречал нигде.
Всё так, но силы мало ведь, чтоб жить, взахлёб любя,
ну, а тебя обманывать - обманывать себя;
и заменять в наивности вовек не научусь
я чувства без взаимности взаимностью без чувств...
Хочу я память вытеснить и думать о своём,
но всё же тянет видеться и быть с тобой вдвоём.
Когда всё это кончится?! Я мучаюсь опять -
и брать любовь не хочется, и страшно потерять.

= Евтушенко =

«А напоследок я скажу…»






Михаил Светлов, Андрей Вознесенский, Белла Ахмадулина, Евгений Евтушенко в Политехническом музее на съемках фильма Марлена Хуциева «Застава Ильича», 1962 г.

Известие о беременности супруги Евгений Евтушенко воспринял слишком горячо. Он убедил жену избавиться от ребенка, не понимая, что избавляет ее и от любви к себе. Она поддалась на его уговоры и даже пыталась делать вид, что в их жизни всё по-прежнему. Но ничего не складывалось так, как раньше.





Он уезжал в Сибирь на целый месяц, а она уговаривала, умоляла взять ее с собой. Но ему казалось обременительным ехать в командировку с супругой. Возвратившись домой, он увидел совсем другую женщину. Она была всё такой же прекрасной, но абсолютно чужой. Вместо уложенной вокруг головы косы – короткая стильная стрижка, на руках – яркий маникюр. Кальян на столе, рядом – чашка с кофе.




Белла будто и не заметила его возвращения. Она вообще перестала замечать его...



Качался старый дом, в хорал слагая скрипы,
и нас, как отпевал, отскрипывал хорал.
Он чуял, дом-скрипун, что медленно и скрытно
в нем умирала ты, и я в нем умирал.

«Постойте умирать!»— звучало в ржанье с луга,
в протяжном вое псов и сосенной волшбе,
но умирали мы навеки друг для друга,
а это все равно что умирать вообще.

А как хотелось жить! По соснам дятел чокал,
и бегал еж ручной в усадебных грибах,
и ночь плыла, как пес, косматый, мокрый, черный,
кувшинкою речной держа звезду в зубах.

Дышала мгла в окно малиною сырою,
а за моей спиной — все видела спина!—
с платоновскою Фро, как с найденной сестрою,
измученная мной, любимая спала.

Я думал о тупом несовершенстве браков,
о подлости всех нас – предателей, врунов:
ведь я тебя любил, как сорок тысяч братьев,
и я тебя губил, как столько же врагов.

Да, стала ты другой. Твой злой прищур нещаден,
насмешки над людьми горьки и солоны.
Но кто же, как не мы, любимых превращает
в таких, каких любить уже не в силах мы?

Какая же цена ораторскому жару,
когда, расшвырян вдрызг по сценам и клише,
хотел я счастье дать всему земному шару,
а дать его не смог — одной живой душе?!

Да, умирали мы, но что-то мне мешало
уверовать в твое, в мое небытие.
Любовь еще была. Любовь еще дышала
на зеркальце в руках у слабых уст ее.

Качался старый дом, скрипел среди крапивы
и выдержку свою нам предлагал взаймы.
В нем умирали мы, но были еще живы.
Еще любили мы, и, значит, были мы.

Когда-нибудь потом (не дай мне бог, не дай мне!),
когда я разлюблю, когда и впрямь умру,
то будет плоть моя, ехидничая втайне,



«Ты жив!» мне по ночам нашептывать в жару.

Но в суете страстей, печально поздний умник,
внезапно я пойму, что голос плоти лжив,
и так себе скажу: «Я разлюбил. Я умер.
Когда-то я любил. Когда-то я был жив».

Он уехал от неё, ему казалось, что расставание сможет исцелить их обоих. Но когда он приехал к ней посреди ночи, сжимая в руке так любимый ею ананас, Белла попросту не открыла ему дверь.






Как сказал позже сам Евтушенко: «Наша любовь не умерла - она перестала быть».

О, кто-нибудь,
приди,
нарушь
чужих людей соединённость



и разобщённость
близких душ...



​

Источник

​ЖЕНСКИЙ МИР